— Я здесь родилась. Включи снова радио.
— Я что-то не понимаю. Выходит, ваша сестра воровала на собственном поле?
— Нет, на колхозном поле. Включи радио, девочка. У нас гости не ведут себя как хозяева. Может, в ваших краях это и принято.
— Извините, у меня не было намерения быть дерзкой. Меня только интересует история вашей сестры. Что с ней было дальше?
— Ее отправили отсюда. Но почему тебя интересует история воровки? Обычно истории воров интересуют других воров.
— Куда ее отправили?
— Куда у нас обычно отправляли врагов народа.
— И что же дальше?
— Что дальше?
Алиде встала, отодвинула тростью Зару подальше от радио и снова включила штепсель.
«… раб нуждается в кнуте и в прянике…»
— Что же с ней потом случилось?
Фотография покрылась чесночной шелухой. Радио звучало так громко, что шелуха подпрыгивала.
— А как же Алиде оставили здесь, хотя сестру увели? Разве вас не считали неблагонадежной?
Алиде сделала вид, что не слышит, лишь крикнула:
— Подбрось в печку дров!
— Имелся ли у Алиде обеспеченный тыл? Была ли она уважаемым членом партии?
Горка чесночной шелухи приблизилась к краю стола, шелуха стала падать на пол. Зара сделала радио тише и заслонила его собой.
— Итак, была ли Алиде идейным товарищем?
— Я была убежденным коммунистом и таким же был мой муж, Мартин. Он был парторгом. Старого эстонского коммунистического рода, а не из более поздних притворщиков. Мы получали медали. Нам давали почетные грамоты.
Громкий крик, перекрывший звук радио, вырвался из груди Зары, она почти задыхалась, приложила руки к сердцу, чтобы успокоиться, и расстегнула пуговицы халата — стоящая перед ней женщина больше не казалась ей прежней, той, которая благодушно плела всякую всячину. Это была холодная и твердая женщина, от нее нечего ждать помощи.
— По-моему, тебе надо идти спать. Завтра надо подумать, что делать в связи с твоим мужем, если ты еще помнишь эту свою проблему.
Под одеялом в передней комнатке Зара все еще задыхалась. Алиде признала бабушку. Но бабушка не была ни воровкой, ни фашистом. Или все же была? Из кухни послышался хлест мухобойки.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Семь миллионов лет мы слушали речи фюрера, Те же семь миллионов лет мы любовались яблоневым цветом.
Пауль-Эрик РуммоИюнь 1949-го
ЗА СВОБОДНУЮ ВИРУ!
У меня здесь чашка Ингель. Хотел бы еще ее подушку, но Алиде не дала.
Она опять старается уложить волосы так же, как Ингель. Может, она хочет порадовать меня, но не получается, она выглядит нелепо. Я не могу сказать ей это ведь она готовит мне еду и все прочее. Если она обидится, она не разрешит мне иногда выходить отсюда. Она не показывает свою злость, только не приносит еду или не выпускает. Последний раз я два дня голодал, она тогда рассердилась на то, что я попросил принести ночную рубашку Ингель. Хлеб у меня кончился.
Когда она разрешает мне выйти из своего укрытия, я стараюсь быть ей приятным, говорю что-то забавное, мы немного смеемся, хвалю ее еду, это ей нравится. На прошлой неделе она приготовила торт из шести яиц. Я не спрашивал, как она такое количество яиц ухитрилась вбухать, но она лишь поинтересовалась, не лучше ли этот торт, чем выпечка Ингель. Я ничего не ответил. Надо теперь придумать, что бы такое лестное ей сказать.
Я здесь лежу и возле меня пистолет «Вальтер» и нож.
Ханс-Эрик Пек, эстонский крестьянин1936–1939, Западная Виру
АЛИДЕ СЪЕДАЕТ ЦВЕТОЧЕК СИРЕНИ С ПЯТЬЮ ЛЕПЕСТКАМИ И ВЛЮБЛЯЕТСЯ
Алиде и Ингель после воскресной церковной службы ходили на кладбище, где можно встретить знакомых, поглядеть на парней, пококетничать в той мере, какую позволяют приличия. В церкви они неизменно садились возле усыпальницы принцессы Августы, нетерпеливо болтая ножками в ожидании, когда все это кончится и они пойдут на кладбище. Там можно наконец показать себя, продемонстрировать одетые в дорогие модные шелковые чулки ножки, изящную походку. Эти красавицы готовы были ответить на взгляд того, кто окажется подходящим женихом. Ингель заплетала косы и сворачивала их короной вокруг головы. Алиде в молодости оставляла косичку, лежащую на шее. В то утро она говорила, что хочет постричь волосы. Она видела у городских девочек очаровательные локоны, сделанные с помощью электрощипцов. Можно получить такие за две кроны. Но Ингель ужаснулась, сказав, что в присутствии матери не стоит упоминать ни о чем подобном.
Утро было необычайно легким и запах сирени дурманил. Стоя перед зеркалом и слегка похлопывая по щечкам, Алиде находила себя вполне взрослой и была совершенно уверена, что этим летом с ней случится нечто необыкновенное, иначе бы ей не попался цветок сирени с пятью лепесточками. К тому же она съела его, как и полагалось.
Когда народ повалил из церкви, девушки пошли прогуляться под елками на кладбище: ветки папоротника обмахивали им ноги, по деревьям сновали белки, ручка кладбищенского колодца порой взвизгивала. Вдали каркали вороны — каких женихов они предсказывали? Ингель вторила: «кар, кар, сколько сегодня новых пар?», небо сияло, и жизнь казалась прекрасной. Ожидание будущего теплилось в сердцах, как обычно и бывает у молодых девушек. Они успели обойти все кладбище, порой перешептываясь друг с другом, а порой останавливаясь поболтать со знакомыми, как вдруг платье Алиде зацепилось за виток железной решетки, и она нагнулась отцепить его. И тут она увидела молодого человека возле каменной ограды немецкой могилы, и сразу все вокруг засияло и заиграло: солнце, вербы и мхи, яркий свет, звонкий смех. Юноша что-то говорил своему другу, смеялся, потом нагнулся завязать развязавшийся шнурок и, продолжая говорить и обратив лицо к другу, разогнулся так же изящно, как и нагибался. Алиде забыла про свое платье и тоже выпрямилась, прежде чем сообразила отцепить юбку. Треск рвущегося шелка привел ее в чувство, она наконец отцепила платье и стряхнула с рук ржавую труху. К счастью, прореха оказалась небольшой. Может, даже незаметно со стороны, и юноша не обратит внимания. Алиде пригладила волосы, не чувствуя рук. Взгляните на меня, взывал ее взгляд. Девушка искусала губы до красноты. В конце концов, они могли бы непринужденно повернуть назад и пройти мимо той каменной ограды. Посмотри в нашу сторону. Ну, взгляни на меня. Посмотри же! Молодой человек закончил беседу и полуобернулся в их сторону. В тот же миг обернулась и Ингель, интересуясь, что задержало сестру. Солнце осветило корону ее волос и… — нет, нет! смотри на меня! — она по-лебединому вытянула шею, как часто делала, приподняла подбородок, и они увидели друг друга, юноша и Ингель. Алиде сразу поняла, что он никогда не обратит на нее внимания, она видела все: как он замолк, как на полдороге замерла в воздухе его рука, достававшая портсигар из кармана, как он воззрился на Ингель и как крышка портсигара, словно нож, блеснула в его руках. Ингель приблизилась к Алиде, взгляд ее был устремлен на юношу, кожа на ключицах сияла чистотой, из шейной ямки исходил вызов. Не глядя на сестру, она схватила ее за руку и потащила к каменному заборчику, где замер юноша. Тут и его товарищ заметил, что тот не слушает, что рука с портсигаром так и застыла в воздухе на уровне груди, увидел Ингель, которая тащила Алиде, всячески упиравшуюся, пытавшуюся удержаться за камень, схватиться за ветку, застрять каблуками в глине. Но все было против нее — глина скользила, еловые лапы вырывались, камни катились впереди, а тут еще мошка залетела ей в рот, и она кашляла, а Ингель, не останавливаясь, тащила и тащила ее, и тропинка как назло была свободной и вела прямо к каменному заборчику. Алиде видела застывший взгляд юноши, отрешенный от времени и места, чувствовала крепко сжимающую руку Ингель, ее напористый шаг. Пульс сестры бился рядом с рукой Алиде, в то время как с лица ее сходили все прежние знакомые выражения, она оставляла их в прошлом, они остались на лице шедшей позади Алиде, прилепились к ее щекам мокрыми солоноватыми клочками, часть пролетела мимо ее виска как привидение, и смеявшаяся с ней по утрам ямочка на щечке лопнула и улетела прочь. Когда они подошли к заборчику, сестра стала чужой для нее, новой Ингель, которая уже не поделится с ней своими секретами и будет ходить в парк пить сельтерскую не с ней, а с кем-то другим. Она будет принадлежать другому, ему будут принадлежать ее мысли и смех, — тому, кому хотела бы принадлежать сама Алиде. Тому, чей запах она хотела бы вдыхать, с чьим теплом хотело бы сливаться тепло ее тела. Тому, кто должен был смотреть на нее, увидеть ее и замереть на месте, именно ради нее должна была повиснуть в воздухе достававшая из кармана серебряный портсигар рука. Но Ингель оказалась той, которую блеск портсигара ножом света отрезал от нее. Все три льва[6] на его портсигаре сверкали в свете солнца и смеялись.
