На переправах меж тем продолжают палить пушки. Крымцы не перебираются через реку, чтобы напасть на плотников и их охрану, только стрелы пускают, если стрелы долетают, то бьют довольно метко. Для того и пушки палят, чтобы подальше держать татарских лучников. И все же медленно идет работа у посохи, все еще не готовы наплавные мосты. Татар это устраивает, но устраивает и польских ратников. Хорошо знает свое обманное дело и посоха. Плотники стараются, понимая, что их труд не стоит выеденного яйца. Вяжут и плоты, тоже показно спеша. Впрочем, эта работа не бесполезна. Когда ударят пушки из гуляя, часть конников начнет переправу через речки, обозначая именно на этих местах главное направление боковых ударов, основные же силы в это время переберутся через реки без помех, сметут тех, кто встречает стрелами плоты, и наметом[83] понесутся на ворогов.
Уже долго длится сеча, и все также ожесточенно рубятся нукеры со шляхтой и жолнерами, но разве ляхи не столь ловки и упорны? Никто никого одолеть не в состоянии. Так можно до вечера лить кровь друг друга, если военачальники не придумают какой-либо хитрости.
Князь Глинский не спешит. Не о гибнущих в рукопашной схватке дума его (сеча без жертв не бывает), а о том, как бы не прозевать нужного момента, чтобы отступить слаженно, не вызвав подозрения у крымцев.
Первым делает ход Бату-Гирей: чтобы переломить бой, пускает в сечу половину своей личной гвардии. На какое-то время это ему удается: попятились ляхи без сигнала.
«Пора!» - решает Глинский.
Ударил набат, зашлись гудки, вроде бы для подбадривания жолнеров и шляхтичей, но и те, и другие знали, чего ради звучат они - попятились в центре, следом фланги начали отступление.
Крымцы на седьмом небе. Вот она - победа! Еще нажим, и побегут в панике ляхи. Секи их, аркань в полон. Вату-Гирей пустил в бой еще часть личной гвардии, оставив при себе лишь сотни три.
«Молодчина! - мысленно похвалил царевича Глинский. - Теперь твой конец не за горами!»
И в самом деле движение у переправ через Лань и Цепру тоже вроде бы оживилось: посоха подтаскивает плоты, шляхтичи заводят на них коней, вот уже воткнуты в Дно шесты. Пушки палят, не подпуская близко лучников, но те напирают, похоже, встретят на берегу саблями переправляющихся, не дадут спокойно вывести коней на сушу. В это самое время ухнул залп пушек из гуляй-города, шляхтичи, таившиеся ниже переправ на удобных бродах, перемахнули речки и понеслись вдоль берега, сминая растерявшихся от неожиданности крымцев.
Оставив малые силы для охраны побросавших сабли татар, шляхтичи поскакали вдоль берегов, выходя во фланг пока еще сопротивляющимся крымцам. И хотя этот удар был стремительным и дерзким, но не решил окончательно исход боя. Крымцы еще сопротивлялись. Вот в тылу у них послышался гул приближающейся конницы, который стремительно нарастал. Вот уже слышны крики командиров:
- Вперед, панове!
Нукеры, сразу поняв, что оказались в безвыходном положении, начали сбиваться в плотный круг, чтобы отражать атаки со всех сторон, но ляхов было слишком много, и ощетинившийся круг продержался недолго, рассыпался. Крымцы, спасаясь, понеслись кто куда, и началась настоящая бойня. Секли поначалу даже бросивших оружие и поднявших руки, не трогали только тех, кто падал ниц, отшвырнув от себя подальше саблю. Вскоре все было закончено. К Михаилу Глинскому подвели обезоруженного царевича и подали снятую с него саблю, рукоять ее была инкрустирована золотом, ножны-в изумрудах и сапфирах.
- Знатный подарок от меня королю: царевич и сабля!
Князь действительно отправил в Краков царевича под усиленной охраной, а кроме того, и донесение о первой победе с обещанием, разгромив остальные тумены, очистить польскую землю от татар-разбойников, освободить пленников и обогатить королевскую казну великими трофеями.
Саблю царевича Глинский оставил при себе, намереваясь вручить ее Александру лично, после разгрома царевича Бармаша.
Самодовольное бахвальство? Отчасти да. Покрасоваться Михаил Глинский любил и делал это при всякой возможности. Но сейчас поступал не просто из-за желания покрасоваться, а вполне обдуманно: пусть Заберезенский и остальные паны-патентанты грызут от зависти ногти, все равно вынуждены будут встречать победи-ел я с почтением. «Потешусь над ними!»
Он был уверен, что непременно разгромит и южное рыло крымского войска, ибо благодаря умному совету воеводы Домбровского уже подготовил эту победу.
В самом деле, воевода Домбровский ловко устроил и вой засады, и позаботился о месте для главной засады, Замысел прост донельзя: тумены легко собьют малые заслоны шляхтичей, те побегут, якобы в панике, от погони, втягивая тем самым крымцев в мешок, а когда в нем кажутся основные силы, по ним ударят пушки и рушницы со всех сторон, неся смерть и сея панику. Разгром завершит конница.
Сколько раз воеводы разных народов попадались на подобные простые уловки, но и на опыте прежних сражений так и не научились избегать коварных ловушек. Забывают воины обо всем, видя спины отступающего противника, а воеводы поддаются общему бездумному настроению.
Князь Глинский торжествовал, празднуя на сей раз легкую победу. Величайшие трофеи он разделил по приятому порядку. Отделил положенное королю, не забыл о себе, остальное распределил между гвардейцами, шляхтой и жолнерами. Всем хватило. Исполнив честно эту приятную обязанность, князь взял на себя смелость отпустить по домам и жолнеров, и шляхту, сам же повел королевскую гвардию в Краков, во дворец. Он предвкушал славную встречу благодарного люда и вынужденное уважение самодовольных ясновельможных панов. Увы, сладостным мечтам не суждено было сбыться, влекшись борьбой с врагами, князь вовсе упустил из вида придворные дела. Он не поручил своим преданным сторонникам наблюдать за панами-можновладцами, особенно за Яном Заберезинским, давать знать ему о всей подозрительной возне придворных. В этом была его если не роковая, то, во всяком случае, очень крупная ошибка.
Ясновельможные паны, узнав о блестящей победе князя Михаила Глинского, спешно собрались в доме Яна Заберезинского.
- Схизматик снова на коне! Он станет мстить! Особенно тебе, пан Заберезинский!
- Неужели вы считаете меня трусом? Разговор не обо мне, думать нужно о Речи Цосполитой. Князя, вернувшегося со славой, сейм может избрать королем, если на это еще будет и воля Александра. Вот в этом - главная опасность.
- Принять меры! Срочно! - глубокомысленно молвил Станислав Кишка. - Иначе будет поздно!
- Верно, - согласился Николай Радзивилл-старший. - День и ночь на раздумья, панове. Завтра в это же самое время прошу пожаловать ко мне, пусть каждый приносит свое предложение.
На следующий день собрались все, никто не увильнул. Предложений хватило с лихвой, каждое обсуждали горячо, даже переходя на споры. Перепалки все более набирали силу, начались оскорбительные реплики, и только Ян Зеберезинский глубокомысленно помалкивал, слушая ясновельможных.
- Скажи, ясновельможный, имеешь ли ты какую мысль о том, что следует делать, или пришел без своего предложения? - обратился к нему хозяин дома.
- Имею, пан Николай. Считаю ее важной. Думаю, ляжет она на душу всем.
- Отчего не обнародуешь?
- Пусть паны-патентанты выговорятся. Может, у кого есть более интересное предложение? - произнес важно Заберезинский и глубокомысленно умолк, снисходительно поглядывая на спорящих панов.
Наконец он разверз уста:
- У короля нет сына-наследника, но у него есть брат Сигизмунд, который может без решения сейма наследовать трон. По завещанию самого Александра Казимиро-вича…
- Хорошо бы. Но кто знает завещание короля? И не станет ли поздно, когда вернется схизматик Глинский, который сможет собрать сейм, сославшись на королевскую волю? - высказал сомнение Радзивилл-младший.
- Ты прав. Я тоже опасаюсь этого, поэтому предлагаю обнародовать завещание короля еще до возвращения Глинского.
- При живом Александре Казимировиче?!
- Без его на то согласия?
- Да. При живом. И даже без его ведома. Что он сделает, если во всех воеводствах начнут читать его завещание? Не вскочит же он с постели. Одна может случиться неприятность: повторится удар, от которого ему не оправиться.
- Бесчеловечно…
- Распустите, панове, слюни, жалея одного, не жалея всех нас!
Больше возражений не последовало. Все согласились с тем, что король ничего не сможет противопоставить мудрому ходу ясновельможных, князь же Глинский не решится силой захватить трон, хотя и мог бы это сделать, нарушив священность завещания, но вряд ли пойдет на это, зная, как трудно ему тогда придется править и жить. Разве кто поверит в то, что завещание подложное?
Принялись обсуждать главное в завещании: право наследования. Заберезинский вновь замолчал. Ждал, пока все наговорятся, заговорил, когда понял, что его выслушают с вниманием:
