Здесь все по-прежнему. Альберт разыгрывает из себя светского человека, и мы общаемся с ним очень церемонно, точно два посла враждующих государств.
Перед отъездом я снова жду тебя в Росхальде. Я покажу тебе картину, которую на днях заканчиваю. Она недурна и может стать удачным завершением моей жизни в случае, если меня сожрут ваши крокодилы, чего мне, несмотря ни на что, отнюдь не хочется.
Пора в постель, хотя и спать совсем не хочется. Сегодня я девять часов провел у мольберта.
Твой Иоганн»
Он надписал адрес и положил письмо в передней – утром Роберт отнесет его на почту.
Прежде чем лечь, художник высунул голову в окно и только теперь заметил, что идет дождь; за письменным столом он не обратил на него внимания. Мягкие пряди дождя падали из темноты, и Верагут еще долго, лежа в постели, слушал, как они струятся и стекают с отягощенных влагой листьев на жаждущую землю.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
– Пьер стал такой скучный, – говорил Альберт матери, когда они шли вдвоем по освеженному дождем саду, чтобы срезать розы. – Он и всегда не очень-то со мной любезен, но вчера я просто не мог к нему подступиться. Когда я только завел речь о прогулке в экипаже, он был в полном восторге. А вчера с трудом согласился ехать, мне почти пришлось его уговаривать. Прогулка не была для меня таким уж удовольствием, раз мне запретили ехать парой. Собственно, я поехал только ради него.
– Он вел себя плохо в пути? – спросила госпожа Верагут.
– Ах, вел-то он себя хорошо, но был так скучен! Временами малыш уж очень много о себе воображает. Что бы я ему ни предлагал, на что бы ни обращал его внимание, он выжимал из себя только «да-да» или улыбку; он не захотел сидеть на козлах, не захотел учиться править лошадьми, даже от абрикосов отказался. Совсем как какой-нибудь избалованный принц. Мне было досадно, я говорю тебе об этом, потому что в следующий раз вряд ли захочу взять его с собой.
Мать остановилась и испытующе посмотрела на сына; она улыбнулась, видя его волнение, и с удовлетворением заглянула в его сверкающие глаза.
– Ты уже большой, Альберт, – успокаивающе сказала она. – Будь к нему снисходителен. Может быть, он плохо себя чувствовал. Он и сегодня утром почти ничего не ел. Такое случается со всеми детьми, ты тоже не был исключением. Легкое расстройство желудка или нехороший сон, приснившийся ночью, – и готово дело. А у Пьера, надо сказать, хрупкая и чувствительная натура. И потом, он, вероятно, чуть-чуть ревнует, ты же понимаешь. Не забывай, обычно я все время провожу с ним, а теперь появился ты, и ему приходится делить меня с тобой.
– Но ведь у меня каникулы! Это-то он должен понимать, он же не так глуп!
– Он еще ребенок, Альберт, а ты должен быть благоразумнее.
С посвежевших, отливавших металлическим блеском листьев еще срывались капли дождя. Мать и сын искали желтые розы, которые Альберт особенно любил. Он раздвигал верхушки кустов, а мать садовыми ножницами срезала еще немного влажные, поникшие цветы.
– Скажи, я был похож на Пьера, когда мне было столько же лет, сколько сейчас ему? – задумчиво спросил Альберт.
Госпожа Адель ответила не сразу. Она опустила руку с ножницами, взглянула в лицо сына и закрыла глаза, чтобы вызвать в памяти его детский образ.
– Внешне ты был довольно похож на него, за исключением глаз. И ты был не такой тонкий и стройный, ты начал расти позднее.
– А кроме этого? Я имею в виду характер?
– Ну, капризы были и у тебя, мой мальчик. Но мне кажется, характер у тебя был устойчивее и ты не менял свои игры и занятия так часто, как Пьер. Он порывистее чем был ты, и быстрее теряет равновесие
Альберт взял у матери ножницы и склонился над розовым кустом.
– Пьер больше похож на папу, – тихо сказал он. – Знаешь, мама, это же поразительно, как свойства родителей и предков повторяются и смешиваются в детях! Мои друзья говорят, что в каждом человеке с раннего детства уже заложено все то, что будет определять его дальнейшую жизнь, и с этим ничего нельзя поделать, абсолютно ничего. Если, к примеру, кто-то имеет в себе задатки вора или убийцы, то ему уже ничем нельзя) помочь, он все равно станет преступником. В сущности, это ужасно. Ты, конечно, тоже так думаешь. Это доказано наукой.
– Бог с ней, с наукой, – улыбнулась госпожа Адель. – Когда кто-то становится преступником и убивает людей, то науке, вероятно, нетрудно доказать, что наклонность к этому была в нем всегда. Но я не сомневаюсь, что есть очень много честных людей, которые унаследовали от своих родителей и прародителей немало дурного и все же остались порядочными, и вот тут-то наука оказывается бессильна. По-моему, хорошее воспитание и добрая воля надежнее, чем любая наследственность. Мы знаем, что значит быть добрым и порядочным, можем научиться этому и должны держаться этих принципов. Что же до тайн, унаследованных нами от дедов и прадедов, то о них никто не знает ничего определенного и лучше не обращать на них внимания.
Альберт знал, что его мать никогда не ввязывается в философские споры, и в душе он инстинктивно признавал правоту ее бесхитростного образа мыслей. В то же время он чувствовал, что этим опасная тема не исчерпана, ему хотелось основательнее высказаться относительно того учения о причинности, которое звучало столь убедительно в устах некоторых его друзей. Но он тщетно подыскивал в уме четкие, ясные, убедительные формулировки, к тому же, в отличие от друзей, которыми он восхищался, он чувствовал в себе значительно большую склонность к нравственно-эстетическому взгляду на вещи, нежели к научно-объективному, которого он придерживался в кругу приятелей. Поэтому он оставил высокие материи в покое и занялся розами.
Между тем Пьер, который и впрямь чувствовал себя не совсем хорошо и утром проснулся гораздо позже обычного и не в духе, оставался в детской до тех пор, пока ему не наскучили его игрушки. На душе у него было скверно, и ему казалось, что должно случиться что-то особенное, что хоть немного скрасит этот невыносимо унылый день.
Надеясь на что-то и не веря в удачу, он в беспокойстве вышел из дома и побрел к липовой роще в поисках чего-нибудь неожиданного, какой-нибудь находки или приключения. В желудке он ощущал тягучую пустоту, такое бывало с ним и раньше, а в голове была такая усталость и тяжесть, каких он не испытывал никогда до этого; ему хотелось уткнуться головой в мамины колени и зареветь. Но он не мог себе этого позволить, пока здесь был заносчиво-гордый старший брат, который и так все время дает ему почувствовать, что он еще ребенок.
Вот если бы маме вдруг пришло в голову самой сделать что-нибудь, позвать его к себе, поиграть с ним в какую-нибудь игру, приласкать его. Но она, конечно же, опять ушла куда-нибудь с Альбертом. Пьер чувствовал, что сегодня несчастный день и что надеяться ему не на что.
Он нерешительно и уныло побрел по гравиевой дорожке, засунув руки в карманы и держа во рту стебелек увядшего липового цветка. В утреннем саду было свежо и сыро, а стебелек отдавал горечью. Он выплюнул его и с досадой остановился. Ему ничего не приходило в голову, сегодня он не хотел быть ни принцем, ни разбойником, ни кучером, ни архитектором.
Наморщив лоб, он оглядел вокруг себя землю, поковырял носком ботинка в гравие и ударом ноги отшвырнул далеко в мокрую траву серую слизистую улитку. Никто не хотел поговорить с ним, ни птицы, ни бабочки, ничто не хотело ему улыбнуться и развеселить его. Все вокруг молчало, все казалось таким будничным, безотрадным и унылым. С ближайшего куста он сорвал и попробовал маленькую ярко-красную ягоду смородины; она была холодной и кислой на вкус. Хорошо бы лечь и уснуть, подумал он, и спать до тех пор, пока все снова не изменится и не заблещет красотой и весельем. Не имеет смысла вот так бродить, мучиться и ждать чего-то, что так и не хочет приходить. Как славно было бы, если бы, например, началась война и на дороге появилось множество солдат на конях, или если бы где-нибудь загорелся дом, или случилось большое наводнение. Ах, все это можно найти только в книжках с картинками, в жизни таких вещей не встретишь, а может, их и вообще не бывает на свете.
Вздохнув, мальчик поплелся дальше. Его хорошенькое, нежное личико было угасшим и печальным. Когда за высоким забором он услышал голоса Альберта и мамы, ревность и отвращение охватили его с такой силой, что на глазах у него показались слезы. Он повернулся и тихонько, боясь, что его услышат и окликнут, пошел в другую сторону. Ему не хотелось сейчас никому ничего объяснять, не хотелось разговаривать, выслушивать советы и назидания. Ему было плохо, ужасно плохо, никому не было до него дела, и он хотел по крайней мере упиться своим одиночеством и печалью, почувствовать себя по-настоящему несчастным.
Он вспомнил о Боге, которого временами очень ценил, и мысль о нем на мгновение принесла ему далекий отблеск утешения и тепла, но скоро и она исчезла. Очевидно, и Бог не мог ему помочь. А между тем именно сейчас ему нужен был кто-то, на кого можно было бы положиться, от кого можно было бы дождаться доброго слова утешения.
