— Сыщем.
— Ну а щас — чур не в счет. Ты угощаешь. Лады?
— Лады.
— И — винчиком отполируемся… Сам-то примешь, за спасение новоспасенного раба Божьего из бурных пучин? Ну и за здоровьице, конечно…
— Только не вровень. Таких шатунов, как вы, и литрухой не перешибешь, а я — по чуть-чуть.
— А вот это правильно. Как народ говорит? Алкоголь в малых дозах полезен в любых количествах! По коням!..
— …В церкви смрад и полумрак, дьяки курят ла-а-адан… — грустно тянул Колян в одиночестве.
Серый тем временем «терзал» старика с тяжелой настойчивостью мертвецки пьяного человека, уставив на него застывший мутный взгляд:
— Нет, Михеич, ты мне скажи, как так? А? Мы же не два идиота, чтобы труп от живого не отличить? Скажи? Или ты колдун?
— Серый, отлезь от Михеича!
— Дак интересно!
— Интересно штаны через голову надевать… А тут… То не дышал, а то — ожил. Не нашего ума это дело.
— Не, пусть скажет!
— Тут, ребятушки, какой случай? Все в воле Божией! Помню, лет семь или восемь мне исполнилось, пошли мы на речку, значит, на коньках кататься. А коньки те — простые брусья железные, к валенкам их, значит, проволокой приматывали и катались так. А ребята, что постарше, они с горы на салазках съезжали, да прямо на лед: кто дальше. Ну так один парнище решил удаль показать: съехать с бугра по-над речкою. А там стремнина — не стремнина, омут, и почемуй-то вода у закраины не замерзала вовсе. Так решился он ту майну с налета перескочить… Глупая удаль, да разве отговоришь? Только раззадорился пуще. Первее всех, значит, побыть. Так вот, парниша тот влез покруче, разогнался и полетел с горы. А мог бы и перескочить: перед самой рекой взгорок был, дак на него он попасть метил… Да то ли полозья не поскользили, то ли землица там едва-едва за снегом была — застопорились сани те, стали падать набок; подбросило их вместе с седоком, да тот в воду дымную, ледяную так и ухнул, что в прорву. И-ко дну камнем.
Ребята как застыли все, до того жуть: был человек и нету, только вода паром исходит… Помчали в деревню; подошли мужиков двое, покойника, значит, тащить… Пытались баграми — да куда там: глыбоко. Одно слово, омут. Тут дядько его, Михей Петров, кузнец, разделся, перекрестился, обвязался в поясе вожжами, камень нашел потяжельше да и ухнул в ту полынью. Дерг за вожжи — мужики и потянули. Вытянули мальца на лед, вытянули и Михея. Он сразу в валенки ногами, треух овчинный на голову, да сам — в тулуп, прям на голое тело. А мальца, значит, тоже раздел — мороз все ж, чтобы коростой ледяной не зарос — да в другой тулуп укутал, с головою… А когда укутывал — ухо к груди приложил, да, видно, услышал, а скорее — почуял: не мертвый! Помните, ребятушки, в сказках: ни жив ни мертв?
Завернул малого в тулуп, да сам в деревню припустил! Вгорячах и валенки скинул, так и бег по снегу босой, что твой юродивый!
Бабки сразу — баню топить! А мальца — на постелю, и ну снегом растирать — не оживает… Потом — в баню, на полок, да водой студеной окатывать, да сызнова на полок… Ожил мальчуган, понять ничего не может…
Потом горячка с ним приключилась, неделю не в себе был, ан отошел. Его так потом по деревне и прозывали: Топленый. Такие дела.
— А дядько тот что?
— А чего ему? Водки выпил да и песни пел. Хоть бы что! Уже потом, сказывали, году в двадцать восьмом, как коллективизация пришла, запрягали было Михея в ихние активисты — как-никак кузнец, пролетарий, значит… А-не запрягли. Приезжал уполномоченный из города, да стал порядки наводить, да на девку Куракину глаз положил… А Куракины те вроде зажиточно жили…
— Это из князьев, что ли?
— Да какой! Наша деревня была — Афанасьеве, у нас и Афанасьевы все, а соседняя — та Куракино. Оттуда те Куракины были. Так вот: попристал этот уполномоченный к девке да в сельсовете ее запер: вроде как за провинность какую… Узнал про то Михей да шею ему и свернул. А сам — в бега ушел.
Сказывали — на стройку записался какую… А Петровых по Руси — что кедров в тайге…
Вот так и живешь — что по воде бредешь… А вода — кому живая, а кому мертвая… Так-то.
— А почему так-то? — не унимается Серый.
— Бог весть. «Что заповедано тебе, о том размышляй; ибо не нужно тебе, что сокрыто».
— Сказки, дед, сказываешь…
— А жизнь наша — сказка и есть. Только один в ней добрым молодцем живет, другой — серым волком рыщет.
— Это уж кому как на роду писано.
Старик задумчиво глядел в оконце. Море стало густо-зеленым, мутным; валы маслянисто перекатывались под низким небом…
— Писано оно, может, и так… А только есть — важнее.
— Что?
— Выбери себе жизнь и — живи.
Глава 8
Быть покойником — дело тихое, но хлопотное. Особенно ежели задача проста, как яйцо, а вот с тем, как ее выполнить… Что есть эта самая База — знал только Корт: субординация в группе соблюдалась свято, равно как и обычное в спецгруппах былых времен разделение: один знает «что», другой — «куда», третий — «зачем». Впрочем, последнее было совсем не обязательно. А сейчас: пойди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что…
К утру шторм стих. Саша Бойко добрался до берега не без труда: сказались и усталость, и пусть и небольшая, но кровопотеря, и экономное дыхание в течение почти шести часов. Ничего… Главное — выбрался.
Домой он объявляться не стал. Брат с сестренкой спокойно живут под присмотром бабушки, к его долговременным порой командировкам все привыкли, и то, что он не объявится какое-то время, ничего, кроме стариковского ворчания, не вызовет. Всем спокойнее.
К подруге? Тоже дело дохлое. Женщинам, как известно, язык дан вовсе не для того, чтобы скрывать хоть что-то: если женщина не поделилась чем-то с «ближайшей подругой», то сие для нее может просто не существовать! Так куда?
Лучше всего — в «Альбатрос». Ночной клуб, он же казино, он же… Как водится. Нет, никакого вертепа там не существовало, но мадам имелась. Сейчас уже утро, значит, к ней, прямым ходом, все одно больше не к кому. Нелли Валентиновна Красовская — с ней Саша Бойко крутил любовь еще на школьной скамье… С тех пор Нелька стала умной, тертой, рассудительной теткой, округлой в формах и респектабельной по жизни. С суждениями о людях не спешила, но и не ошибалась. К Саше Бойко, дважды разведенному и шебутному, с годами стала питать почти материнские чувства, время от времени направляя на путь истинный.
Впрочем, весь смысл нравоучений сводился к двум взаимоисключающим фразам: «Все бабы — стервы» и «Ты их жалей, они хорошие». Клиентуру, как и эскортных девчонок, она умело тусовала по квартиркам и особнячкам, заботилась о репутации «фирмы», а потому имела на хлеб с маслом, причем и девчонок не обижая. Имелся и «Загородный клуб»; но, с одной стороны, в отличие от дома терпимости, запускали туда только по строгим рекомендациям, с другой, чтобы стать его членом, в отличие от Аглицкого клоба, вовсе не обязательно было рождаться сыном лорда или деятеля Политбюро ЦК.
Короче — клиентура текучая, информация максимальная, и есть где упасть: то, что нужно. Причем Нелька умела держать язык за зубами не только по роду профессии: ей нравилось иметь тайны от окружающих. И еще — нравилось поражать подруг. Скажем, в той же школе, помимо любови с Сашкой, крутила она роман с таким крупным человеком из партийных бонз — так никому об этом, молчок.
Известно это стало само собою уже лет через пятнадцать, все знавшие ее тетки были в шоке — не от самого даже былого романа, от того, что она не похвасталась! Но был тут у Нельки свой интерес: подруги стали смотреть на нее с тревожным завистливым уважением, словно спрашивая себя: а с кем тогда она тайно связана теперь? И ошибаются они в своих подозрениях или правы — сказать не мог никто. Все это вместе прибавляло Нелли Валентиновне искреннего уважения от девчонок и авторитета в кругах деловых.
К Нельке Саша Бойко завалился в девятом часу утра: благо под гидрокостюмом находился спортивный, шерстяной, хоть и промокший до нитки. Уняв боль в ноге инъекцией легонького наркотика, весь путь до ее дома в центре Приморска он проделал бегом, завернув оружие и причиндалы в кусок гидрокостюма и приладив за спину; бежал он босой, подвернув штанины до колен, что, впрочем, у редких прохожих особого удивления не вызывало — время дивное, чем только люди не тешатся: кто траву ест, кто в проруби рожает… Ну а босой человек бежит — вообще в порядке вещей, не голый же!
Нелли открыла дверь после третьего звонка. Увидев Сашку, уставшего до черноты под глазами, бледного, мокрого и настороженного притом, держащего нечто тяжелое и опасное на изготовку, но скрытно, под резиновым свертком, сказала только:
— Ну ты, блин, в своем репертуаре. Заходи.
— Одна?
— Как Робинзон. Впору вибратор покупать, да руки не доходят. Иди умойся. Я кофе согрею. — Окинула Сашку взглядом, хмыкнула:
— Рембо, блин. Сгружай железяки, здесь тебя не обидят.
Пока Саша стоял под струей душа, Нелли успела причесаться, подкраситься, сменить домашний халат на «приемный расписной», как она называла. Открыла дверь в ванную, окинула обнаженного мужчину взглядом, бросила чистый халат, полотенце, резюмировала:
