После того как улики были надлежащим образом сфотографированы, Ларри, перелезая через сетчатую изгородь, порвал на себе рубашку. Он стянул ее через голову, чтобы осмотреть повреждение и, как заподозрила Джин, продемонстрировать ей свою грудную клетку. Он считает себя некрасивым и поэтому работает над своим телом, вот что она подумала, увидев ее, тронутая его неуверенностью, которой никак не ожидала, и глубоко впечатленная. Когда он снова надел рубашку, они молча направились к машине, и фалды, образованные разрывом, вздымались позади него, как обтрепанные крылья, пылая в закатном солнце. Именно тогда и появились бабочки: белая пена над полем цветущей ржи, чуть дальше того места, где они припарковались. Жизнь спустя Джин стояла перед ним, обремененная костюмами мужа, и вспоминала о волнении, испытанном в тот летний вечер в Нью-Джерси, в день, когда ей, помимо всего прочего, каким-то образом явилось неопровержимое знание того, что она никогда не сможет быть адвокатом.
— А как там эти Козлища? — выпалила она, забыв спросить о его жене.
Хотя она не могла бы утверждать это наверняка, ей показалось, что перед ответом он слегка вскрикнул.
— Ой, они такие славные. Они великолепны!
Продолжая маневрировать своими костюмами, Ларри скрестил руки и расширил стойку, покачиваясь на внешних сторонах ступней.
Козлища славные? Они великолепны? Но Джин уже слишком отвлеклась, чтобы уловить смысл его неожиданного ответа. Только американские мужчины, даже наши интеллектуалы, думала она, стоят вот таким образом — раздвинув ноги, чтобы сделаться меньше ростом, доступнее, показывая тем самым, что они не собираются от вас убежать. Марк, каким бы высоким он ни был, никогда не расставлял ног и не сутулился. У него не было стойки внимательного слушателя. Руки он, словно колышки для натягивания палатки, держал глубоко сунутыми в карманы, а когда говорил, то слегка подпрыгивал, словно существовала опасность, что в любой момент он сорвется с места и убежит. «Никогда не извиняйся, никогда ничего не объясняй», — таков был его девиз, противоположный ее собственному.
Джин старалась слушать, глядя, как шевелятся губы Ларри, и боясь, что не поймет того, он говорит; но ей очень нравилась эта американская манера приспосабливаться к собеседнику, которую Марку считал возможным высмеивать; она, по сути, преисполнялась высокой любви, как будто вдыхала ее вместе с запахами чистящих химикатов, пусть даже и понимала, что это могло быть лишь чем-то похожим на любовь — возможно, вырвавшимся на волю патриотизмом или тоской по дому. Разум ее мчался во весь дух, пытаясь обуздать по-детски скачущее сердце, прежде чем оно вырвется на опасную проезжую часть, а Ларри все говорил, по-прежнему раскачиваясь на внешних кромках своих подошв.
— Джо в Уэслейне; Ребекка, вторая двойняшка, уезжает на целый год, поступила добровольцем во «Врачи Без Границ». Похоже, ее могут отправить в Монровию — это беспокоит. А вот Дженни, представляешь, Джен весной окончит академию Конкорд…
По-видимому — нет, вне всякого сомнения, — он решил, что она спрашивает его о детях. Джин поняла, что он рассказывал своей жене о Козлищах, после чего, в качестве любовного ругательства, это слово стало семейным кодом, обозначающим их детей. В конце концов, разве они с Марком не называли Вик Крыской, Личинкой, Блошкой и (когда стало ясно, что она вымахает чуть ли не с отца) Гномиком, а не просто Лепестком, Цветиком или Лапочкой? А интересно (думала она), вот когда Ларри рассказывал миссис Ларри — Джин не могла припомнить, как зовут ту девушку, что заменила ее в фирме, — о первоначальных Козлищах и своей героической роли в обнаружении, прямо над тем местом, где эти Козлища вкалывали, более чем достаточного количества асбеста, чтобы оправдать табачные компании, — рассказал ли он ей тогда заодно и о Джин? Рассказал ли ей Ларри о том, как в конференц-зале он учил Джин танцевать валленато — о девяти неделях тесного, но сугубо технического контакта при натаскивании в замысловатых, выворачивающих ноги па этого танца, который он подцепил во время своей годичной полевой службы в Колумбии, и о сбивающей с толку рассеянности в этом длинном помещении, пропитанном его чистым цитрусовым запахом, в то время как все остальные спускались ради ленча на площадь, где сидели, болтая ногами, на ледовом катке, который на летнее время преобразовывали в кафе?
В последний раз она видела Ларри десять лет назад, в Нью-Йорке, на обеде в честь ухода в отставку ее отца. И точно так же, как тогда, сидя рядом с ним на том обеде, Джин поймала себя на мысли о том, что могло бы произойти, проживи она все эти годы там, где жил Ларри, а не там, где жил Марк. С усилиями, которые ей самой показались Геркулесовыми, они, укрываясь за запотевшей витриной химчистки, ухитрились обменяться кое-какими новостями. До лекций Бентама Ларри вел семинар в Оксфорде, хотя теоретически все еще был связан с фирмой и время от времени наведывался в Нью-Йорк.
— Я думала, что ты в Принстоне, — снова рискнула заметить Джин.
— Я несколько лет назад переехал оттуда в Колумбию, хотя дом, конечно, там, и Мелани…
Теперь Джин вспомнила: его жена работала в университетской прессе. Когда речь зашла о его новой книге, он стал намного разговорчивее. Он хотел выслать ей ее, но не знал, на какой адрес. Называется «Теория равенства», ей следовало бы купить экземпляр. Нет, он таки сам пришлет ей экземпляр, какой у нее адрес? Он оказался первым ее знакомым, слышавшим о Сен-Жаке. Собственно, он был осведомлен о нем намного лучше, чем она.
Ларри знал, что она замужем за Марком Хаббардом, и произносил это имя так, словно оно было названием получившего широкое признание бренда, что не вполне соответствовало действительности. Из чего она заключила, что он, не имея ничего другого, на чем можно было бы строить отношения, одобряет ее выбор, и это ее смутило. Ларри спрашивал, она отвечала, Ларри говорил, она слушала. Ей хотелось расспросить его о множестве других вещей, но также, и очень остро, она ощущала потребность уйти. Он не пытался остановить ее, когда она попятилась из «Рая» под дождь, едва не споткнувшись на мостовой, пытаясь удержать костюмы Марка, соскальзывавшие с руки.
В конце квартала она заглянула в другую химчистку, Пэчкера и Торрейна — которую Марк называл «Пачкали и Теряли», — и там в ней проснулась ненависть к самой себе. Почему ей понадобилось вот так удирать? Почему она не могла вернуться и сказать, что не отказалась бы от чашечки кофе? Джин не заметила, как вошла эта молодая женщина, — та не сводила с нее глаз. Распушая свои приплюснутые дождем волосы, Джин догадывалась, что она, должно быть, выглядит необычайно, даже пугающе забрызганной.
Женщина, у которой были длинные волокнистые волосы, похожие на волосы Виктории, и самая медленная частота мигания глаз, какую когда-либо осознанно отмечала Джин, выглядела так, словно готова заговорить, или чихнуть, или разразиться слезами.
— Вы меня не узнаете, — сказала она Джин, которая незамедлительно ответила единственным возможным образом.
— Разумеется, узнаю.
Зрачки у нее были расширенными и стеклянистыми, словно она медитировала.
— Я Софи, — сказала она.
— Ну конечно же, — ответила Джин, совершенно не узнавшая, несмотря на явно выраженный французский акцент, Софи де Вильморен, дочь известной первой любви Марка.
Господи, думала она, как опасно сдавать свои вещи в химчистку в Камдене. За углом была еще одна, Дживза, очень дорогая. И каких же максимально ценных знакомых могла она там обнаружить? Миссис Х., на денек приехавшую из Оксфорда? Или своего редактора, Эдвина Грабиела Макея, покинувшего свой стол, чтобы в открытую за ней шпионить?
— Как поживаешь, милая? — спросила она, стискивая худое плечико Софии и стараясь, чтобы та почувствовала себя лучше, едва ли не тронутая тем, как ее, по-видимому, огорчило, что она ее не узнала. Боже мой, она выглядела ужасно — нервная, бледная как воск, кожа как пластилин. Вероятно, вегетарианка, подумала Джин, подсчитывая и не веря самой себе, что той теперь уже должно быть за тридцать. Джин помнила очаровательную, озорную девушку лет восемнадцати. А здесь — это существо с неподвижным взглядом и волосами, выглядевшими так, словно их никогда не стригли. В ней чувствовалась какая-то общая неустроенность. Стояла середина декабря, а она была без пальто.
Пока они разговаривали, снаружи темнело, суля еще более сильный дождь, а некто по ту сторону прилавка все искал рубашку Софи, словно собиратель плодов, вслепую тыча своим раздвоенным шестом в высоко раскинувшиеся ветви с висящей на них одеждой. Или, скорее, говорила Джин, а Софи слушала, время от времени протирая глаза. Она рассказала изголодавшейся по железу Софи об их неминуемом отъезде на Сен-Жак, показывая ей на карте его местоположение и в то же время вбирая в себя ее костлявое телосложение, покрасневший нос и скрюченные пальцы, приходя к уверенности, что у той не было месячных уже целые годы, и вразброс излагая ей сведения об экономике острова, которые сама только что узнала от Ларри.
