— Господин подполковник, у меня к вам просьба!
— Какая? — спросил воспитатель, опуская на колени газету.
— Отпустите меня сегодня ночью на ночную рыбалку к Михеичу… Он живет за рекой… Зимин согласился ехать со мной…
— Никаких ночных рыбалок… никаких Михеичей… можешь итти, — сухо ответил воспитатель, снова уткнувшись в газету.
По твердому тону ответа Жоржик понял, что все его мечты о рыбалке лопнули, как мыльный пузырь. Нерешительно потоптавшись на месте, он уныло побрел в лес.
. . . . . . . . . . . .
Михеич… рыбалка… уха… уже представлялись Жоржику в каком-то запретном ореоле загадочности и с каждым следующим днем все больше и больше разъедали его воображение. В детском пытливом мозгу, один за другим, рождались дерзкие планы, вплоть до ночного побега из лагеря, которые безжалостно разбивались о суровую действительность. Последней надеждой Жоржика был его воспитатель полковник Гусев, через неделю сменявший подполковника Соловьева. Полковник Гусев был бездетным. Это было тяжелой драмой всей его жизни. Отличный строевой офицер, он оставил 27-ю артиллерийскую бригаду и, чтобы быть ближе к детям, выхлопотал перевод в Симбирский кадетский корпус. Он и его жена, Елена Константиновна, привязались к маленькому Жоржику, по праздникам брали его к себе в отпуск и окружили его родительской лаской, заботой и любовью. В первый же день по приезде Дмитрия Васильевича в лагерь, Жоржик обратился к нему с той же просьбой. Он не утаил от воспитателя, что подполковник Соловьев не разрешил ему ехать к Михеичу.
— Не разрешил, значит нельзя, — спокойно ответил полковник Гусев, гладя по голове своего любимца и, встретившись с его безнадежно грустными глазами, ласково прибавил: — Иди… Я подумаю… подумаю…
Не чувствуя под собой ног, счастливый Жоржик возвращался в барак. Ему неудержимо захотелось пойти к подполковнику Соловьеву и в лицо сказать ему — «петух». Он уже направился к даче Соловьева, но вдруг остановился в раздумии…
— Нет, если я это сделаю, рыбу мне придется ловить в карцере, а не у Михеича, — вслух проговорил он и пошел в сторону барака. За три года он своим детским умом хорошо изучил своего воспитателя. Ему так хорошо знакомо это слово «подумаю», после которого он много раз бывал счастлив. Жоржик не пошел в барак, а спустился в лес, сел на свое любимое полуистлевшее дерево и мысленно стал перебирать в памяти все «подумаю»…
…«Подумаю», — с улыбкой сказал Дмитрий Васильевич в одно из воскресений, когда Жоржик, будучи кадетом первого класса, застенчиво спросил его, нельзя ли ему купить маленький, совсем малюсенький аквариум… на одну… нет, на две рыбки, потому что одной будет скучно… Через неделю, когда он вошел в свою комнату, первое, что бросилось ему в глаза, был большой аквариум. Целый день просидел он около него, наблюдая сквозь мутную зелень стекла веселую игру золотых, серебряных, светящихся рыбок… Но рыбки очень скоро, если не надоели, то как-то приелись Жоржику.
Наступила зима… Жоржик открывал северный полюс… Карабкаясь по снежным сугробам, как большие сахарные головы разбросанные в разных местах огромного сада, примыкавшего к зданиям воспитательских квартир, зарываясь в снег, падая с сугробов, Жоржик решил, что не может открыть северного полюса только потому, что у него нет собаки и, вернувшись домой, разрумяненный и мокрый от талого снега, он на вопрос Дмитрия Васильевича, — где он так промок, — ответил вопросом:
— Дмитрий Васильевич, можно мне купить собаку?.. Я не могу открыть северного полюса.
— Подумаю, — ответил воспитатель.
В очередную субботу Жоржика радостным лаем встретил огромный рыжий «надворный советник» — Дагор. И сколько за три года пребывания в корпусе было этих «подумаю». Жоржик и сейчас был уверен, что на рыбалку к Михеичу он поедет, а полковник Гусев действительно думал, так как инструкция корпуса категорически запрещала отпускать кадет куда-либо ночью. Через два дня полковник Гусев вызвал к себе Зимина и, дав ему точные инструкции, отпустил Жоржика к Михеичу под видом городского отпуска с ночевой.
Тихая ночь покоем окутала уставшую за день землю. По синему небу, окруженная со всех сторон мелкими блестками мерцающих звезд, спокойно плыла луна. Волга словно дремала, когда Жоржик и Зимин на бело-синей корпусной лодке отчалили от берега. Лодка легко поплыла по спокойной глади воды. Нудный скрип правой уключины далеко разносился по воде, а от равномерного взмаха весел по обе стороны лодки образовывались маленькие водоворотики. Они весело играли серебряными складками и растворялись в течении реки. От воды пахло водяным теплом. Лодка все время держалась в створе тусклого костра на противоположном берегу — это и был костер Михеича.
Рыбаки только что вытянули бредень, в коричневых мокрых клетках сетки испуганно трепыхалась серебряная рыба. Только что вылезший из воды, молодой рыбак поддерживал верхний край бредня, а высокий жилистый старик с кривой ногой искусно и быстро выгребал рыбу; крупную бросал далеко на песок, мелкую обратно в воду.
«Михеич», — таинственно сказал Зимин, держа за руку Жоржика.
— Никит!.. Рыбу разложи по садкам, да сеть промой, — тоном приказа сказал Михеич и только тогда, сильно хромая на правую ногу, подошел к прибывшим.
— Вот гостя привез вам, Михеич, — весело проговорил Зимин, здороваясь с рыбаком.
— Гостю всегда рады, — радушно ответил Михеич, обнимая худенькие плечи Жоржика влажной, пахнувшей сырой рыбой, рукой.
— А как тебя звать сынок? — ласково спросил он, заглядывая в глаза Жоржика и касаясь путанной бородой его лица.
— Жоржик!
— Как?
— Егорий, — пояснил Зимин.
— Егорушка… Егорушка, — медленно, глядя в далекую сикь неба, тихо проговорил Михеич, и каждая нотка его голоса звучала безотчетной грустью, безнадежной тоской. Все молча подошли к тлеющему костру. На треноге висел закопченный жирной сажей чугунный котел, в котором чуть кипела какая-то коричневая жидкость.
— Садись, сынок, — указал Михеич на врытый в песок пень и, бросив в тлеющие угли четыре вяленных воблы, сам присел возле Жоржика.
Он низко опустил голову и чуть слышно сказал:
— Сын у меня был, Егорушка… последыш… весь в меня… и Волгу любил… В Японскую погиб, — грустно закончил Михеич и, вынув из углей воблу, добавил: — На-ка, сынок, побалуйся, пока уха будет готова… Вобла первая рыба для рыбака…
Жоржик полулежа ел отмякшую от огня рыбу, которая казалась ему необыкновенно вкусной. Уютно и тепло было у тлеющего костра… Никита и Зимин полулежали по другую сторону. Михеич имел какую-то особенную манеру говорить. Он был не многословен, а между фразами делал большие паузы, словно давая слушателю возможность правильно понять, оценить и ясно представить себе сказанное. Он говорил просто, без какого-нибудь нажима на слова, а они дышали то безысходной тоской, то радостью и весельем, то лаской и любовью.
— Михеич, расскажите что-нибудь про себя, — застенчиво попросил Жоржик.
— Что про себя?.. Вот когда был молод, звали Михеем, а стал старик, все зовут Михеич, — наклоняясь к лицу Жоржика с улыбкой сказал рыбак, и маленький Брагин почувствовал на себе доброту его ясных глаз.
— В лейб-гвардии Павловском служил… Туда ведь по носу принимают… Как курносый — в «Павловский Его Величества Павла 1-го полк», — закончил он, в шутку ударив себя по носу щелчком.
— За разум да беспорочную службу Царю Батюшке… до старшего унтер-офицера достиг… Царя да наследника сколько раз видел, вот так, как тебя сейчас вижу, Егорушка… Он остановился, и Жоржик ясно представил себе Михеича рядом с таким же маленьким, как он, наследником.
— Под началом белого генерала с турком-нехристем воевал… Под Плевной ногу-то ядром и перешибло, — закончил он, указывая рукой на изуродованную правую ногу. Вдруг он вскинул вверх свою лохматую голову, вслушался в тишину ночи и тоном приказа сказал: — Никит, подтяни челнок… Фельдмаршал Суворов идут!..
Никита быстро вскочил и на сильных упругих ногах побежал к воде. Его примеру последовал Зимин, и обе лодки были подтащены ими глубоко на песок. Все устремили взоры на реку и скоро из-за мыса на фарватере реки показался лучший пароход Волги — «ФЕЛЬДМАРШАЛ СУВОРОВ».
Белый красавец гордо резал спокойную гладь воды, симметрично бросая по обе стороны большие, ровные волны, увенчанные на гребнях кружевами белой шипящей пены… «СУВОРОВ», — первым нарушил тишину Михеич.
— Памятники надо ставить фельдмаршалу… да в селах, в деревнях… откуда солдат идет… чтоб каждый знал, кто такой Суворов был… Суворовым Россия побеждать будет… а они пароходы строят…
Он молча вынул из холщевого мешка каравай ржаного хлеба, кривым, сильно сточенным ножом отрезал каждому по большому ломтю, дал по деревянной ложке и, перекрестясь широким крестом, склонил голову в короткой, молчаливой молитве.
