Мы стали туда ходить подбирать песни для Эдит. Это было нелегко. Издателям имя Эдит ничего не говорило. Они не хотели рисковать, доверив ей исполнение новой песни. Приходилось брать старье. Для нас у них никогда ничего не было. Эдит рвала и метала. Папа Лепле ее утешал:
— На что ты жалуешься? Я тебя пригласил на одну неделю, а ты уже поешь столько времени!.. Не огорчайся, придет срок, и многие из них станут говорить, что, если бы не они, не их вера в тебя, ты бы никогда не прославилась. Потерпи.
Но она никогда не отличалась терпением. У нас вошло в привычку болтаться у издателей. Мы забивались куда-нибудь в угол и слушали тех, у кого были имена и кто проигрывал на фортепиано, напевал новые песни, которые им предлагали.
Эдит говорила мне:
— Понимаешь, когда я вижу, как они работают, слушаю их, я учусь.
Мы были по-прежнему невзрачные, маленькие, только что разве одеты чуть получше. Но вкуса у нас было не больше, чем раньше. Нас не опасались. Однажды мы увидели Аннет Лажон, известную в то время певицу. Это случилось у издателя песен Мориса Декрука, который, кстати, хорошо относился к Эдит. Мы торчали у него, как обычно, как вдруг отворилась дверь и появилась высокая, хорошо одетая, красивая, уверенная в себе блондинка. Она начала петь «Чужестранца».
По виду это был нежный человек,Глаза мечтательные, немножко сумасшедшие,Со странными отсветами…Как у всех парней с Севера,У него были золотистые волосы,Ангельская улыбка.Я мечтала об иностранце,И сердце, отравленное сигаретами,Вином и глухой тоской,Каждый вечер его вспоминало…И кружилась голова.
— Момона, мне нужна эта песня. Она написана для меня. Слушай, это о Мермозе. Я хотела бы, чтобы это произошло между им и мной. Я уверена, что вложила бы в нее всю себя.
Всю жизнь Эдит пела о любви, и каждая песня была о мужчине, который в это время был в ее сердце.
Пока шла репетиция, мы сидели в своем углу. Видимо, это не понравилось Аннет Лажон. Как женщина воспитанная, она подошла к нам и спросила Эдит:
— Как вас зовут?
— Эдит Гассион.
— Знаете, репетиции — не для посторонних.
— О, мадам, это так прекрасно. Вы так хорошо поете!
Эдит была искренна, и Аннет Лажон оставила ее.
Когда она ушла, Эдит сказала Морису Декруку:
— Я бы хотела получить «Чужестранца».
— Невозможно, детка. Аннет только-только закончила работу над этой песней, и, как обычно, она будет ее петь одна. Вы сможете ее взять позднее.
На улице Эдит расхохоталась.
— Видела, как я ее провела, разыграв восхищение? А эту песню я спою сегодня же.
— Как же ты ее разучишь?
— Я ее уже знаю.
Это была правда. Нот у нас не было, но в «Жернисе» был очень хороший пианист, Жан Юремер. Эдит несколько раз ему напела песню, и вечером она произвела фурор. Лепле был доволен, а мы прыгали от восторга.
Спустя четыре дня, когда мы причесывались в туалете, я увидела в зеркало, как вошла Аннет Лажон. Я крикнула: «Эдит!» Она обернулась и получила пару затрещин, от которых у нее чуть не отвалилась голова. Это было справедливо.
— Если бы вы не были талантливы, я бы вам это устроила в зале.
Эдит ничего не сказала. Сказать было нечего.
Через несколько недель Аннет Лажон записала «Чужестранца» на пластинку и получила за нее Гран-при.
«Она его заслужила, — сказала Эдит. — Но я оставлю эту песню в своем репертуаре».
И она это сделала! Эдит всегда поступала так, как считала нужным.
У Лепле каждый вечер собиралось множество разных людей. Здесь были министры, промышленники, актеры, люди с титулами — словом, сливки общества. Эдит думала, что стала актрисой, но была пока только феноменом. В этом качестве ее и пригласили однажды на званый ужин к Жану де Ровера. Мы не знали, кто это. Морис Шевалье сказал Эдит:
— Нужно пойти, детка, это директор журнала «Комедиа». Я попросил, чтобы тебя пригласили. И сказал, что ты очень забавная. Увидишь, тебе будет весело. Я там тоже буду, малыш.
— Хорошо, но я не пойду без сестренки.
— Это можно устроить. Вы увидите, что такое настоящее общество. Там будет министр.
Министры бывали в «Жернисе», мы знали, как они выглядят. Но нам было интересно, как эти люди ведут себя в домашней обстановке. Мы радовались и не ждали никакого подвоха. Эдит надела свое единственное черное платье, то самое, только теперь с двумя рукавами. Я тоже была в черном. Эдит твердо знала: черное всегда элегантно.
И вот мы среди этих людей, одетых в вечерние платья и во фраки. На женщинах драгоценности сверкают, как хрусталь на столе. Я никогда себе такого не представляла, Эдит тоже.
Позади каждого стула стоял лакей. Раньше мы думали, что так бывает только в кино. Нас смущало, что эти типы за нами присматривают. Нам было не по себе. И потом, нас посадили не рядом, меня довольно далеко. Что я такое? Сестра, пустое место! Мужчины, сидевшие по обе стороны от меня, ни разу ко мне не обратились. Ни разу не предложили соли или хлеба, не спросили: «Как дела?» Ничего. Они разговаривали с другими соседками или слушали Эдит. Их интересовала она.
Эдит пригласили, потому что она была «самобытна». Эти «благовоспитанные» люди явно насмехались над ней. С самого начала обеда они подначивали ее говорить на разные темы и покатывались со смеху. Сначала Эдит казалось, что, может быть, она умнее, чем полагала сама, или что им немного нужно, чтобы посмеяться. Им действительно было нужно немного.
Они говорили: «Нет, до чего же она забавна! Неподражаема!» — и подыгрывали: «Так как вы это называете?» Я думала: «Ну, сейчас она скажет слово из трех букв». Но она не понимала, что ее пригласили, чтобы над ней посмеяться. Мне со стороны было виднее, я начинала отдавать себе отчет в том, что происходит. Мне было больно за нее.
С садистской хитростью они составили обед из блюд, которые трудно есть. Рыба, например. Вы не можете себе представить, как трудно есть, скажем, камбалу, когда тебя этому не научили с детства! Невозможно, если не умеешь! А мы никогда ее не ели.
После какого-то блюда подали чашки с водой, чтобы сполоснуть пальцы. Мы этого никогда не видели. А все следили за нами. Они ждали, что будет делать Эдит. Я тоже ждала. Я думала: «Она сообразит».
Эдит не могла спасовать; поскольку никто ничего не делал с этими чертовыми чашками, она решила показать свои знания. Взяла свою чашку и выпила ее содержимое. Это было естественно — чашка создана, чтобы из нее пить. Именно этого от нее и ждали. Раздался взрыв хохота, у меня он до сих пор стоит в ушах. С небрежным видом они ополоснули пальцы, и обед продолжался. Все развлекались тем, что ставили Эдит в затруднительное положение. У нее постоянно чего-нибудь не хватало: то хлеба, то вина.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
