Эдит не могла спасовать; поскольку никто ничего не делал с этими чертовыми чашками, она решила показать свои знания. Взяла свою чашку и выпила ее содержимое. Это было естественно — чашка создана, чтобы из нее пить. Именно этого от нее и ждали. Раздался взрыв хохота, у меня он до сих пор стоит в ушах. С небрежным видом они ополоснули пальцы, и обед продолжался. Все развлекались тем, что ставили Эдит в затруднительное положение. У нее постоянно чего-нибудь не хватало: то хлеба, то вина.
Негодяи в белых перчатках тоже участвовали в общем розыгрыше. Их превратили в сообщников.
— Я бы хотела хлеба, — говорила Эдит.
— Дайте хлеба мадемуазель Пиаф.
— Пожалуйста, я хочу пить, — говорила Эдит.
— Подайте воды мадемуазель Пиаф, или, может быть, вина?
В конце концов Эдит больше ничего не просила. Она поняла. У нее забирали тарелки, прежде чем она кончала есть.
Подали дичь. Никто к ней не притрагивался руками. Они ее расчленяли вилкой и кончиком ножа. Это просто, если вас этому научили, если вы никогда не ели иначе.
Когда я увидела бледное, замкнувшееся лицо Эдит, я поняла, что она сейчас что-нибудь сделает. Я знала, что она думает: «Я не могу сидеть как идиотка перед этими гнусными рожами». Она схватила обеими руками ножку, лежавшую перед ней на тарелке, посмотрела им в лицо и сказала:
— А я ем руками, так лучше.
Никто не засмеялся. Кончив есть, она вытерла руки салфеткой и встала:
— С вами очень весело, но я не могу больше оставаться. Мне нужно работать. Пойдем, Момона, нас ждет мсье Лепле.
Я готова была плясать от радости. Нужно было их видеть. Они этого не предусмотрели. Остались в дураках. Совершенно спокойно Эдит лишила их заключительного удовольствия. Они ждали чего-нибудь очень забавного на десерт — скандала, настоящего…
На улице Эдит расплакалась.
Она была так взволнована, что, придя в «Жернис», рассказала обо всем Лепле. Слезы у нее катились градом. Я страдала за нее.
— Ты видишь, папа, я — ничто! Я ничего не умею. Нужно было оставить меня там, где я была. На улице.
— Это они, детка, жалкие, невоспитанные дураки, — объяснял папа Лепле, гладя ее по голове. — Правда, Жак?
Жак Буржа, друг Лепле, казался нам стариком. Ему было не меньше сорока. Он с нами был приветлив, иногда что-то говорил, иногда улыбался. Это все, что мы о нем знали.
И Буржа ответил:
— Больше того, малышка. Ты доказала, что ты взрослая, умница. Когда человек знает, чего ему не хватает, ему нетрудно это приобрести, и ты это наживешь.
Нам с Эдит понравились его слова. Потом мы о нем забыли.
Ночью, когда мы возвращались домой, Эдит сказала:
— Не оборачивайся. За нами идут. Сейчас он у нас побегает.
И мы припустились, но человек не отставал.
— Мне это надоело. Что за день, сплошные неприятности! Давай его подождем, посмотрим, что ему надо. Нам ли бояться мужчины!
Незнакомец был высокого роста, хорошо одет, в шляпе, надвинутой на глаза, подбородок закутан в шарф. Я подумала: «Мне эта фигура знакома». Это был Жак Буржа. Эдит так хохотала, что не могла остановиться.
— А я-то приняла вас за старого гуляку, который пристает к женщинам!
— Ты была такой мужественной сегодня, мне хотелось поболтать с тобой. Помочь тебе немножко…
Так Эдит нашла себе друга, верного и настоящего.
Надо сказать, что мужчин такого типа до сих пор не было в нашей жизни; с ними не познакомишься в дешевых бистро. Наш Жако любил немножко приударить за женщинами, но не за такими, как мы. При случае был не прочь ущипнуть за мягкое место. А мы были кожа да кости.
Буржа был писателем, историком. До чего же он был милым и простым! И таким добрым, что Эдит его упрекала:
— Это уже не доброта, Жако, это глупость. Ты не замечаешь зла, даже когда оно у тебя под носом.
— Я не люблю того, что уродливо, вот и отворачиваюсь. На тебя я смотрю, потому что ты красива внутренне.
Именно Жак Буржа, наш Жако, взялся за образование Эдит — и многому научил. Для нее он написал поэму, которая вошла в его книгу «Слова без истории».
Жизнь твоя была трудна…Ладно, не плачь.Твой друг здесь.Жизнь тебя ранила,Куколка.Ладно, иди ко мне…Я с тобой.Жизнь, эта дрянь и потаскуха,Сделала тебя несчастной.Ладно, утешься…Я разделяю твое страдание.
«Как это прекрасно, — говорила Эдит. — И это посвящено мне».
Жак часто провожал нас на рассвете. Эдит слушала его с увлечением. Но иногда у нее не хватало внимания. Многое оказывалось слишком сложным. Были фразы, которых она не понимала, слова, которых не знала, и ей надоедало постоянно спрашивать: «Что это значит?» Жак сам догадался и начал терпеливо учить ее французскому языку.
Он был первым, кто написал для нее песню. Она называлась «Старьевщик».
Старьевщик, среди тряпья,Которое я тебе продал сегодня утром,Не нашел ли ты, как сироту,Бедное сердце в лохмотьях?
Вокруг Эдит засверкали огни фейерверка. 17 февраля 1936 года она впервые выступила в цирке Медрано в большом концерте, устроенном в пользу вдовы известного клоуна Антонэ. Так как имена участников располагались по алфавиту, имя Эдит стояло между Шарлем Пелисье и Гарри Пилсером.
— Смотри, Момона, «Пиаф» написано так же крупно, как «Морис Шевалье», «Мистенгет», «Прежан», «Фернандель», «Мари Дюба»… Это сон, Момона, это сон!
Какой она была маленькой на арене цирка, в свете прожектора! В том же «нашем» вязаном платье! Лицо белое, как у клоуна, под ногами опилки. Но какой она была великой, моя Эдит!..
После этого концерта она записала у Полидора свою первую пластинку «Чужестранец». Мы с Эдит посмеивались, но не зло, вспоминая то, что было связано с этой песней. Мы считали, что тетка Лажон поступила, скорее, добросердечно, да так это и было.
Потом Канетти пригласил ее выступить на Радио-Сите. По окончании передачи слушатели буквально стали обрывать телефон. Они хотели знать, кто такая «Малютка Пиаф», и просили, чтобы она выступила еще. Тут же, на уголке стола, ей дали подписать контракт на шесть недель выступлений на Радио-Сите. Вечером папа Лепле спросил У Эдит:
— Ты хотела бы поехать в Канны?
— На Лазурный берег?!
— Да, ты выступишь на балу в пользу «Белых кроваток»[14] на Серебряном мосту.
— О, папа! Не может быть!
Для Эдит Серебряный мост, «Белые кроватки» были фантастикой, мечтой. Хотя мы покупали газеты только для того, чтобы чистить ботинки, иногда все же что-то читали, особенно с тех пор, как попали к Лепле. Ведь теперь писали об Эдит. Мы знали, что есть такой бал «Белых кроваток», но знали также, что это не для нас.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
