— Десять тысяч — это пустяк! Но я сказал — десять тысяч долларов… Долларов, ясновельможный…
— Ладно. Знай мою доброту. Получишь, только сиди тихо и не рыпайся.
Повернулся ключ, щелкнул замок. Зловонный «дядюшка» мигом испарился.
Ада приняла его, пугливо поводя глазами, растерянно улыбаясь, она ластилась, хихикала, наконец закрыла лицо руками.
— Что ты вчера натворил… Ай, что ты такое вчера со мной сделал… Аде теперь так стыдно…
— Ада, любимая, супруга моя ненаглядная, цветок моих наслаждений… — с тайной издевкой произнес кассир, заключая ее в объятия, а сам, так, чтоб она не заметила, высунул у нее за спиной язык.
— Почему вчера не пришел? Ада так тосковала!
— Я до ночи сидел с директорами. А потом… я ужасно устал, ведь я уже старенький…
— Ты, озорник!.. Будет он мне рассказывать… Хи-хи-хи… За такого старенького трех молодых дают… Десять!
Прикосновение ее раскрытых губ, столь сладостных еще вчера, наполнило его отвращением, что уже само по себе было удивительно. Эта Ада с ее растрепанной рыжей гривой, с тощей голой шеей, с ее вульгарным кокетством, в ярко-зеленом коротюсеньком платьице, застегнутом на огромную, как блюдце, блестящую пуговицу, к тому же на самом неприличном месте, походила на обыкновенную уличную девку, даже не самого высокого пошиба. Он глядел на нее и ничего прежнего в ней не находил, зато открывал все новые недостатки. Поначалу он считал, что она просто веснушчатая, что свойственно рыжим, но теперь вдруг увидел: да она вся пестрая, как индюшачье яйцо. Обнаженные по колено ноги были не только жилистыми и худыми, но еще и кривыми впридачу… Она уставилась на него своими косыми глазищами (когда-то прелестно косенькая!) и улыбнулась крашеными губами, обнажая в дурацком оскале десны. А нос… Злой волшебник изменил ее в течение ночи! Нет, добрый волшебник, мудрый!
Спеванкевич не в силах был больше смотреть на нее — вот-вот расхохочется. Он отвернулся. Пришлось затаить презрение, чтоб не выдать себя, чтоб не выругать ее тут же последними словами. Он жаждал как можно скорей отомстить этому пугалу за свои безумства, за унижения. Но он был, как и требовалось, нежен, вздыхал, закатывал глаза, совсем как актер в кинематографе, и, якобы в порыве восхищения, бормотал комплименты.
А сам меж тем раздумывал всерьез над причинами своего безумия, которое ему удалось преодолеть или, говоря точней, от которого он спасся благодаря чуду, пока еще не вполне понятному. Что происходит с мозгом мужчины, охваченного вожделением? Где у него глаза? Почему он глупеет так внезапно и так безнадежно? Да еще не всякий обретает ум после достижения заветной цели, наоборот, как раз в этот момент многие гибнут безвозвратно: рабы своего безумия, они готовы удовлетворять прихоти любой обезьяны. Его ужаснула вчерашняя ночь. Зато сегодня все как рукой сняло — немыслимый переворот! А что, если эта его страсть вернется? Он оглядел Аду с ног (ну и лапы!) до головы (пугало пугалом!) и успокоился — нет, страсть не вернется.
— Что новенького сегодня? — спросила Ада, обхватив его за шею и погружаясь в его глаза своими блуждающими врозь глазами.
— Все уже началось… Дня через три можно будет бежать. Ты готова?
— Я? Готова?.. Надела шляпку, вот и готова. Я всегда готова. Главное, чтоб было много, много, много…
— Будет больше, чем думаешь!
— Ах ты моя конфетка с ликером! А пораньше нельзя? Завтра, а?
— Не успеют перевести из Катовиц, из Гданьска. Но авизо уже есть.
— Нам бы лучше поскорее… Потому что… не все гладко идет.
— А что такое?
— Да ничего особенного, боюсь только… нагрянет ко мне… родня.
— Чем нам твоя родня помешает? Уедем, и все тут.
— Да уж, конечно, уедем, но могут и помешать. Нам на первое время нужно надежное место, а тут нагрянут — хорошую квартиру отберут. Ах, одни неприятности…
— Значит, мы не сразу…
— Сразу нельзя! Недельку надо посидеть в Варшаве, а может, две или три недели, пока газеты не утихнут, пока полиции не надоест.
— Что? Сидеть здесь? И не подумаю!
— Ах, глупый, что раскричался, а? Думать — моя забота.
— Здесь, в Варшаве?.. — не унимался кассир, мастерски разыгрывая ужас и желая тем самым побольше выведать о любопытной интриге, задуманной, чтоб его погубить.
— Чем тебе Варшава не нравится? Спрячемся на Смочей улице. Хоть и не в Лондоне, зато во сто раз надежней. «Держи карман шире», — подумал про себя кассир, а вслух спросил:
— А дальше-то что?
— Дальше? Дальше все деньги, кроме тех, какие на выезд и на жизнь нужны, мы через верных людей переправим в надежное место, за границу, в банк… в три, в четыре разных банка.
Хотя Спеванкевич самым дерзким образом разыгрывал комедию, эта перспектива по-настоящему его ужаснула. Точно в театре, увлекшись эффектной сценой, он вдруг поверил в правдивость мелодрамы из жизни графов, миллионеров и бандитов. Он запротестовал.
— Боишься? Так ведь деньги будут перечислены на твое имя!
— Я не боюсь, потому что доверяю тебе. Но деньги могут и пропасть. Лучше держать их при себе.
— При себе! На границе обшмонать могут…
— Обшмонать?
— Ну… Обыскать значит… Наши таможенники — лопоухие, а румынские — стервецы.
— Вот оно как…
— Спросят, откуда столько долларов? Вот и погорели. Доллары вывозить нельзя!
— Моя дорогая, поступай, как знаешь. Только что я буду делать эти три недели на Смочей?
— Зачем спрашиваешь? Сам знаешь: ты будешь ласкать свою Адзю. Ай, не будет нам скучно. Какая там постель! Перина, атласные одеяла.
В порыве страсти она принялась целовать кассира гораздо дольше и сильнее, чем ему того хотелось.
— Отдай мне паспорт, тебе надо сбрить усы и подкрасить волосы, сделаем новую фотографию.
— Паспорт? Он дома лежит. Зачем его с собой таскать? Еще потеряю.
— Ай-ай-ай… Принесешь его завтра утром, до работы.
Ада с беспокойством посмотрела в окно, затем на часы.
— Иди, иди! Заявится еще кто из банка, не надо, чтоб тебя сейчас в лавочке видели…
— А на ночь… На ночь можно? — робея, точно девушка, спросил кассир.
— Ты бессовестный! Сегодня на ночь нельзя! Натешишься еще на Смочей, погоди!
«Ну, этого тебе не дождаться…» — сказал сам себе с решительностью кассир и тяжело вздохнул.
В воротах Спеванкевич увидел нечто ужасное. В закоулке, отгороженном открытой настежь входной дверью, высокий худощавый мужчина в светлом костюме, схватив обеими руками старика еврея за воротник, бил его головой о стену так, что гул стоял вокруг. Все совершалось молча: ни жертва, ни мучитель не издавали ни звука. Мужчина покосился на кассира — его молодое и симпатичное лицо выражало спокойствие. Спеванкевичу запомнился блеск светлых, пронзительных и как бы веселых глаз… Еще раз до него донесся глухой удар о стену, и он выскочил на улицу.
В этот момент у ворот остановился лимузин Сабиловича, и кассиру бросилось в глаза огромное багровое лицо директора. Он хотел проскользнуть мимо, но Сабилович поманил его пальцем, и Спеванкевич с раболепным поклоном подбежал к автомобилю. Стекло медленно поползло вниз.
— Послушайте, Спеванкевич, там все в порядке? Вы только правду говорите!..
— Как же, пан директор… Конечно… В порядке, в порядке!
— Никого в банке не было?
— Никого?..
— Никого… Ну как бы это сказать… Никаких нежелательных лиц… Потому что в наши времена… Ах, дорогой пан Иероним, в какие страшные времена мы живем!
Спеванкевич остолбенел. Не приходилось ему еще пускаться в доверительную беседу с директором. Тот обращался к нему по внутреннему телефону с коротким запросом, отдавал приказы, а Спеванкевич, тоже по телефону, докладывал, что полагается. Страх на лице директора, загадочный вопрос, безумные глаза, фамильярное «дорогой пан Иероним» — он и не подозревал, что директор изволит помнить, как его зовут, — это пахло катастрофой. Неужели министерство финансов намеревается на этот раз вмешаться всерьез? Невероятно! Может, Англия пригрозила, что пришлет эскадру и займет Хель, Пуцк и Гдыню…
— Пан директор, что-нибудь случилось?!
— Не знаю… Не знаю… Иногда мне хочется, чтоб уже случилось… Но узнать об этом — боюсь… Правительство у нас недостойное, а во главе министерства финансов — слепой деспот. Негде искать защиты, ибо… Ой, что-то мне нехорошо… Ибо нация дала ему едва ли не диктаторские полномочия. Да, пан Иероним, это как если бы все сказали вдруг: «Зарежь их!!!» У меня нож у горла…
Директор обеими руками рванул на себе воротничок и захрипел:. Кассир стал бормотать какие-то уверения, утешать, ошеломленный жалким видом надменного финансиста. Американец Сабилович, финансовая акула, хозяин биржи, доверенное лицо Банк-треста и межокеанского Гив-лимитед-банка, валютный король, перед которым дрожали все, включая Банк Польский и Дирекцию сберегательных касс… Что это, конец света?..
