«Ладно, полегче. Насчет Носаря знаю сам, этого я больше не позволю. Ни ему, ни другим. Морду разобью первому, кто меня так назовет».
«Вот и молодец».
Но я вовсе не думаю, что достаточно было мне потрепать самого себя по плечу, чтобы все забылось. И я не мог забыть об этом, когда валялся на солнышке в овраге, ожидая начала своей блестящей карьеры на поприще прокладки канализации.
Наконец явился дядя Джордж, и я понял, что больше уж мне не валяться на солнышке.
— Сапоги. Ему нужны крепкие сапоги, — сказал он моей старухе. Я сидел неподвижно, как манекен. — И кепка — терпеть не могу, когда рабочие ходят без кепок.
— Я куплю. А комбинезон тоже нужен? — спросила моя старуха.
— На моем участке — никаких комбинезонов. — Я думал, он сейчас скажет, что там, в канаве, нужно одно только голое достоинство. — Купи ему штаны покрепче — плисовые или молескиновые. Ему часто придется нагибаться или работать лежа, а я видеть не могу прорех.
— Куплю.
— Лучше молескиновые. Они, правда, тяжелые, зато прочные, и вид у него будет приличный… Придется ему там попотеть, мы ни для кого послаблений не делаем. Ты ведь не уронишь честь семьи, Артур?
Я что-то буркнул или, вернее, прорычал.
— Мы так тебе благодарны, Джордж! Поблагодари дядю Джорджа, Артур.
— Спасибо, дядя Джордж.
— Не подведи меня — вот лучшая благодарность. Не рассчитывай на то, что я твой дядя. Имей собственное достоинство.
Вот оно, начинается!
— Он не подведет, правда, Артур?
— И не подумаю.
— Ну то-то. Значит, скоро увидимся. Встань пораньше, ровно в семь будь на участке и, кстати, лучше приезжай на велосипеде.
— А трамвай чем плох? — спросил я.
— За проезд надо платить. И кроме того, может, придется съездить кое-куда по моему поручению — ясно?
Куда уж ясней! Братцы, я уже видел все с такой ясностью, словно глядел в сильный полевой бинокль. Раб, мальчик на побегушках, доверенный, лакей, пособник, рассыльный, козел отпущения, подхалим и все прочее. Не хватало еще только шлюх к нему приводить.
— Он возьмет велосипед, Джордж.
Мне вдруг пришло в голову, что моя старуха — идеальный образец женщины, которая не может сказать «нет», она готова наобещать золотые горы, как бойкий аукционист на торгах. Когда он сказал про велосипед, я взвился. Велосипед у меня был совсем новый, и я считал его самым ценным своим имуществом; красивый, яркий, низкий, сверхлегкий, он был моей гордостью, хотя я им почти не пользовался, потому что летом ездить на нем жарко, а зимой холодно. Но я не хотел, чтоб он валялся на участке или колесил по городу ради удовольствия и удобства дяди Джорджа. Не говоря уж о том, что я сам буду уставать и злиться, как собака.
— Мама, не поеду же я на гоночном велосипеде.
— Значит, у тебя гоночный? Что ж, мальчик, учись жертвовать все, что у тебя есть, на алтарь честного труда.
— Велосипед — ни за что, — сказал я. Моя старуха ошалело разинула рот и не могла слова вымолвить. — Придется ей купить мне какой-нибудь подержанный драндулет… Их сколько угодно…
— Ну, если хотите выбросить деньги… — начал дядя Джордж.
— Пускай возьмет мой, — сказал Гарри. Он только что вошел и с мрачным видом стоял в дверях. Паша оглядел его с головы до ног.
— Это тот молодой человек, который живет с тобой, Пег?
— Не живу, а снимаю комнату, — поправил его Гарри.
— Ну, понятно, — сказал дядя Джордж. — По-моему, теперь, когда мальчик устроен, нет надобности… Впрочем, это не мое дело. Ну, мне пора. Куча забот. Нет покоя честному человеку. Важное собрание, заседания двух комитетов, а потом — целая кипа писем… Мы — рабы демократии.
— Ну еще бы, столько дел, — сказала моя старуха. — Кстати, Мэри просила у меня швейную машину. Может, захватишь? Одну секунду, я сейчас вложу ее в ящик…
— У меня нет ни секунды, — сказал Великий Человек. — Нужно бежать. Знаешь что, пускай Артур ее принесет.
Наконец-то моя старуха не сказала ему «слушаю, сэр». В ней шла отчаянная внутренняя борьба. Да, братцы, у нее даже дух перехватило.
— Ладно, — сказала она наконец. — Я лучше ее сама принесу, а заодно подрублю для Мэри занавески.
Но ему это было, что слону дробина.
— Ей-богу, Мэри будет тебе очень признательна. Ну, до свидания.
И дальше, как пишут в пьесах: [Дядя Джордж выходит], — а мы с Жильцом получаем головомойку.
— Оба вы хороши! Одному поднесли работу на блюдечке, а он сидит и плетет какую-то чушь про паршивый велосипед, другой сует нос не в свое дело… За кого вы, черт возьми, себя считаете?
— За людей со здравым смыслом, — сказал Жилец. — Но незачем устраивать шум, я просто предложил мальчику свой велосипед.
— Ты потакаешь его капризам!
— Зато не стал бы потакать этому старому жулику, будь спокойна.
— Что это значит?
— А то, что ты готова была ему задницу лизать.
— Вот что, лучше перестань ухмыляться, не то плакать будешь, — сказала она мне. — А ты, капитан с разбитого корыта, оборванец несчастный, знай, что я готова один раз поступиться гордостью, чтобы вывести мальчика на хорошую дорогу…
— Всему есть предел.
— Он меня загоняет, как зайца, — сказал я.
— Тебе это не вредно. Поездишь, поработаешь — от этого никто еще не умирал.
Но она уже выдохлась. Верный признак: Жилец снял мокрые башмаки и поставил их на каминную решетку, а она будто и не заметила.
— А что делать? — сказала она, встряхивая скатерть над столом. — Ведь и у вас там приходится кланяться десятнику. Так лучше быть обязанным своему, чем чужому.
— Нет уж, спасибо, — тихо сказал Жилец.
— Ты здесь ни при чем. Я только говорю — прежде чем унижаться, нужно хорошенько подумать.
— Вот тут-то ты и промахнулась, — сказал он. — Мы только что видели женщину, которая так унижалась, что дальше некуда.
— Должен же кто-то делать необходимое.
— Ты сильно перестаралась, ей-богу, он упивался этим.
— Ну ладно, — сказала она. — Хватит. На будущее — слышишь, Артур? — пусть кто-нибудь другой отдувается в этом доме. А с меня хватит.
Прекрасная сцена, но толку от нее никакого. Единственное, что я из нее извлек, — это кое-какие намеки на прошлое Жильца, но если учесть, что он любитель приврать, они не очень-то заслуживали доверия. И его велосипед. Да еще самую жесткую пару молескиновых штанов, какие когда-либо сковывали человеку ноги. Я не шучу — настоящие доспехи цвета трухлявых грибов, а уж запах от них был и вовсе ни на что не похожий.
Я никогда не купил бы эти штаны, но моя старуха была в таком настроении, что я не рискнул спорить, боясь нового шума. Но когда утром я натянул их, то почувствовал, что сгорю со стыда, прежде чем первая морщина тронет их гладкую, девственную поверхность. Носить их было все равно, что ходить по пояс в воде.
Даже мою старуху взяло сомнение. Она была еще в халате, жарила яичницу с ветчиной и заливалась, как жаворонок.
— Гляди, Гарри! — крикнула она. — Вот рабочий человек в полном снаряжении… О господи, они похожи на крашеные канализационные трубы. Ну как, ничего?
Я кивнул — по неопытности не знал еще, что, идя на новую работу, нужно одеться так, чтобы поменьше бросаться в глаза; но если б я тогда знал все, что знаю теперь, то скорее пошел бы туда в коротких штанишках. Жилец, увидев меня, даже присвистнул; он вышел следом за мной на двор.
— Давай помогу надеть велосипедные зажимы, — сказал он. Хотел меня подбодрить. — Все будет хорошо. Главное, держи язык на привязи, крепко подумай, прежде чем что спросить, а если над тобой подшутят, смейся первый.
— Меня старыми шутками не купишь, — сказал я.
— А ты послушай меня: раз-другой дай себя купить, — сказал Жилец. — Ну, счастливо.
Моя старуха стояла в дверях черного хода.
— Ты не пожелаешь ему удачи? — спросил Жилец.
— Старайся, — сказала она. — Делай, что тебе велят. — И ушла в дом.
— Ей уж невмоготу, — сказал Жилец задумчиво. — Ну, вот и заложен краеугольный камень в твоей жизни.
— Как бы этот камень мне на шею не подвесили, — сказал я.
— Ну, ничего, захочешь — уйдешь, ты ведь свободен, — сказал он. И эти слова накрепко засели у меня в памяти.
Мне часто приходилось вставать рано, так что, встав в седьмом часу, я не увидел ничего нового. Вокруг все сплошь велосипеды, редкие машины и автобусы. Движутся медленно, тихо, и все будто очумелые. Как в телевизоре, когда звук выключен. Педали крутятся тяжелее свинца. Дым лениво ползет из труб. И ни одной улыбки. На всех лицах читаешь сладкие воспоминания о сне и твердое убеждение, что надо запретить работать как можно скорее. Седьмой час утра — самое лучшее время, чтоб начать революцию.
Нет ничего приятнее тишины, если отправляешься в путешествие. Но, братцы, честное слово, когда в первый раз едешь на работу и кругом тихо — это тоска. Лучше уж пусть оркестр гремит вовсю. А одинокая труба в седьмом часу утра — как вспомню, до сих пор мурашки по коже бегают. Колеса словно в вате увязали. Этот старый драндулет сразу дал мне жизни. Ехать на нем было все равно, что молоть железо в кофейной мельнице, только проворачивать еще потруднее. Строительный участок был на западной стороне, милях в трех от дома, и на полпути, когда мне предстояло еще одолеть подъем в добрую милю, спустила шина. Я открутил вентиль, и резинка лопнула у меня в пальцах. Сумки с инструментами, конечно, не было.
