Когда я дотащился до участка, было десять минут восьмого. Для начала неплохо.
Это был пустырь шириной ярдов в пятьдесят, с пологим уклоном к реке. До реки оттуда было около мили. Через пустырь протекал ручеек. Параллельно ему шла канава, куда укладывали трубы. Я увидел бетономешалку, два бункера, здоровенный бульдозер, множество бетонных труб диаметром футов в шесть, компрессор и большой сарай. Если б не гул голосов, доносившийся из сарая, — полная картина тихого воскресного утра; не хватало только колокольного звона.
Я поставил велосипед у стенки и едва просунул голову в дверь — столько внутри набилось народу. Какие-то люди сидели по стенам и сладко дрыхли. А те, что не дрыхли, обступили стол, за которым сидел какой-то хмырь с жабьей мордой — видно, тамошний букмекер, — записывал ставки на клочке бумаги и считал мелочь, которая кучей лежала около него.
На меня никто не обратил внимания.
— Где мастер? — спросил я.
Человек, который сидел у двери и клал заплату на комбинезон, сказал:
— А тебе чего?
— Мне мастера.
— Эй, вы, потише! — сказал букмекер. И странное дело, в сарае впрямь стало тише. — Ну, что там?
— Мне мастера, — повторил я.
— Это еще что такое! — сказал он. — Погоди, я тебя научу разговаривать. Ты племянник начальника участка?
Я кивнул.
— Странно. Разве он не сказал тебе, чтоб ты обратился к старшему закоперщику?
— Нет. Велел быть здесь в семь, вот и все.
— А ты, малец, неплохо начал — сейчас уже десять минут восьмого.
— Я шину проколол.
— Ладно, — сказал он. — Подымись-ка вон на ту ступеньку, во-во, повыше. — Он засунул большие пальцы в карманы жилета и встал, чтобы лучше видеть. Все остальные тоже рассматривали меня. — Ну, брат, я уж лет двадцать не видал настоящих молескиновых штанов, — сказал он. — Взгляните только, ну и красота!
— Шик-блеск, — сказал человек с иголкой.
— А кобуры при нем почему нет?
— Так вот, — сказал букмекер. — Первым делом пойди окуни эти штаны в ручей и стань мужчиной.
— На себя бы лучше поглядели, — сказал я.
Длинноносый тихонько присвистнул. А я — ноль внимания. В общем начал с того, чем хотел кончить. Не позволю какому-то жулику себя грязью обливать.
— Ого! — сказал он. — Да ты, я вижу, остряк.
— Слушайте, — сказал я. — Я эти штаны снять могу, а вот вы свою рожу не снимете.
Ему это пришлось не по вкусу, но он громко захохотал.
— Нет, вы только послушайте, — сказал он остальным. — Язык-то у него неплохо подвешен, совсем как у дяди… Ладно, обожди минутку, сынок, я тут распоряжусь, и тогда потолкуем.
Он велел всем выйти, и сарай сразу опустел. Через две минуты я услышал, как заработал компрессор, загрохотали грузовики, и тогда мне стало ясно, почему он называл себя старшим закоперщиком.
Когда все вышли, он сосчитал денежки, собранные с этих простаков, и выписал несколько путевых листов. Мне надоело стоять, и я сел. Он кончил писать и сидел, с усмешечкой постукивая тупым концом карандаша по столу.
Наконец он сказал:
— Много о себе думаешь, сынок, а?
— Не люблю, когда из меня дурака делают.
— Тебя как звать-то?
— Артур.
— Так вот, Артур, я тебе сейчас все растолкую. Ты на дядю Джорджа не надейся. И ни на кого не надейся. Да на него и не очень-то можно надеяться, потому что он здесь почти не бывает. Он очень занятой человек, твой дядя Джордж, и во всем зависит от меня. Моя фамилия Спроггет — для тебя я мистер Спроггет.
— Хорошо, мистер Спроггет.
— Вот молодец. А теперь беги к бетономешалке и скажи Джорджу Бзэку, чтобы научил тебя работать лопатой.
— Кому-кому?
— Джорджу Бзэку. И вот еще что, сынок…
— Да?
— Насчет моей рожи ты лучше помалкивай.
Я промолчал. Бросил на него убийственный взгляд и вышел. Жалить, как змея, и виду не показывать — вот мой метод. Но внутри я весь дрожал. Не понравился мне этот старший закоперщик. Вот уж действительно змея.
Джордж Бзэк оказался тем самым длинноносым. Грузовики сваливали щебенку, и он лопатой кидал ее в железный грохот. А я должен был грузить щебенку на конвейер, который подавал ее в бункеры, а оттуда — в бетономешалку. Старик Джордж дал мне лопату и показал, что нужно делать, а потом стоял, глядя, как я орудую, с доброй улыбкой, от которой все лицо у него как-то смялось. Наконец он взял у меня лопату и показал, как ее держать. Я поблагодарил.
Он снова перешел на другую сторону грохота и почесал нос.
— А ты храбрый мальчуган, — сказал он. Лицо его сморщилось в улыбке. — Да, рожа у него и впрямь подгуляла, и ее не снимешь, деваться тут некуда.
Он усердно работал лопатой и каждые минут десять разражался трескучим, как пулеметная очередь, смехом. Но почти до девяти часов он не сказал больше ни слова.
— Завари-ка чайку, малыш, — сказал он наконец. — Чайник в сарае.
Я положил лопату, но от этого мне не полегчало. Правую руку мне как будто взрезали. Она вся болела.
— Ничего, научишься, тогда лопата сама работать будет, — сказал он. — И Спроггета обманывать тоже научишься. Дрянной он человек.
Во мне было без малого шесть футов росту да весу около ста семидесяти фунтов.
— Я могу за себя постоять, — сказал я.
— Ну, это уже скучно, — сказал он и снова взялся за лопату. Я заварил чай, рабочие обступили меня. И тут-то появился дядя Джордж. Подошел. Оглядел всех, а меня словно не заметил, потом сказал Спроггету:
— Ну как?
— Все в порядке, Джордж, — сказал букмекер. — Новенький опоздал, больше ничего.
Он только проворчал что-то себе под нос.
— Надо осмотреть крепления, — сказал он, и оба ушли.
Кажется, тогда только я по-настоящему понял, что он за человек. Он не взглянул на меня, не сказал ни слова, всем своим видом показывая, что я дерьмо или еще что похуже. Представьте себе, как я стоял там со здоровенным чайником в руке, оскалившись, сверкая глазами. Кто-то сказал:
— Выпьем, что ли, чайку, Ковбой?
Чайник был большой, тяжелый и горячий. Старик Джордж сразу понял, что у меня на уме.
— Налей-ка мне, сынок, — сказал он, протягивая кружку. Я взглянул на него. Он покачал головой. Так что чайник остался у меня в руке и не пришлось вызывать скорую помощь. Было девять часов, всего два часа прошло, но, братцы, мне они показались долгими, как два года.
IV
1
А потом смены уже не так тянулись и стали спокойней. Я раз сказал про это Жильцу, а он говорит:
— Каждый день какая-то частица в тебе умирает, и от этого ты все меньше чувствуешь.
По мне, это слишком мудрено, но, может, тут что-то есть. Крошечные лампочки мерцают, потом гаснут. Коптишь небо без пользы, а эти самые частицы в тебе умирают и умирают. В общем получаешь мало, а отдаешь еще меньше.
Вот и работа тоже — от нее не только руки устают. Если будешь все принимать близко к сердцу, свихнуться можно. Надо ожесточить себя. Но вот обида — тогда времени не замечаешь. Неделя мелькает за неделей, будто карты, когда колоду тасуют. Иногда хочется крикнуть:
— Да остановитесь же, гады!
Но что толку.
Может, вы надо мной смеяться станете, но в первый день мне было тяжко, будто горы пришлось ворочать. Казалось, этот день никогда не кончится. Незачем было меня и к ядру приковывать: лопата вполне его заменяла. И все же не лопата главное. Главное — солнце, прекрасное солнце, а оно палило нещадно, и я знал, что оно будет палить весь этот долгий пропащий день. Но все-таки и солнце было здесь ни при чем. Просто я был закован в цепи, закован на всю жизнь.
Вот когда я понял тех, кто, вроде Спроггета или дяди Джорджа, продает душу, чтобы только иметь возможность ошиваться без дела. Они тоже были закованы, но могли хоть прикидываться свободными. А другие вкалывали до посинения пупка, чтобы выкроить хоть минутку на перекур. Все, кроме старика Джорджа. Этот человек с лопатой был настоящее чудо. Он просто расхаживал с этой лопатой, будто по бульвару гулял. Никогда не ворчал и не надрывался. Просто ходил с лопатой, и лопата работала сама собой, словно в черенке у нее был моторчик.
Время от времени он останавливался и поднимал кусок щебня. Вертел его в пальцах и качал головой. Потом бросал и снова брался за работу. Бог знает о чем он думал. Это был жилистый длинноносый старик, и могло показаться, что живет он единственно ради шотландского эля. Мне по крайней мере так казалось. Но когда я узнал его получше, то убедился, что он кое-что повидал за свои семьдесят лет и с его участием на войне убили целую кучу людей. А еще он потерял жену и многим пожертвовал для одного из своих племянников. Свято верил в образование.
— Читай книги, — говорил он. — Учись, человеком будешь. — И, перехватив мой недоуменный взгляд, добавлял: — Самому мне не довелось выучиться, зато я помог племяннику, сыну сестры. И горжусь этим.
