— Говорят, лучшее место для изучения языка — это постель.
Марк произносит смешную поговорку с правдоподобным недоверием в голосе, но притом надеясь, что ее воспримут как просьбу о дружеской ученой консультации. Венгр слабо презрительно фыркает.
Марк пробует еще раз; перевернувшись и устроив подбородок на сдвинутых кулаках:
— Эльнезешт, урам, мегтудна мондани менньи аз идё?
Ласло глухо смеется.
— Ходишь на занятия?
— Да. Иген. И дома учусь. Чего ты смеешься? Я неправильно сказал?
Парень выплевывает дым вбок, чуть не в лицо Марку.
— Ты говоришь на чем-нибудь, кроме английского, или ты как все американцы?
— Ладно, первое: канадаи не такие же, как америкаи. И второе — да. Я читаю на церковной латыни и на древнегреческом. Я прилично говорю по-квебекски. У меня функциональный корнийский, и я говорю по-мэнски.
— Не сердись про меня, — говорит Ласло, стряхивая пепел в стакан с водой возле кровати, — Я просто хочу говорить, что в этих языках…
— Я не сержусь.
— Хорошо, о'кей, ты не сердишься. Но смотри. По-английски ты говоришь: «Эй, мужик, который час?» Так? А кто тебя научил этому «megtudná mondani mennyi, az idő?»
Марка удивляет насмешка. Он узнал фразу из учебника венгерского.
— Это разве не значит «который час»?
— Нет, это значит «Извините, что беспокою вас, очень высокий сэр, я ничто, а вы такой большой важный человек, мы из разных классов, я просто животное. Я виноват, что беспокою вас, а вам стыдно говорить со мной, но я слишком бедный, нет часов, и слишком страшно зайти в магазин посмотреть на часы, я грязь, но вы будьте, пожалуйста, пожалуйста, добры, скажите мне, который час, а потом можете плюнуть на меня, потому что я перед вами всего лишь маленький гомосек». — Ласло затягивается в последний раз и бросает окурок в стакан с водой, откуда шипят угасшие надежды.
— Я сказал вот это все, правда? Венгерский ужасно емкий.
— Мужик, который час? Mennyi az idő? Вот так. Просто.
Марк встает с постели и идет к книжным полкам за учебниками и своими записями.
— Но как же вежливость?
Голый венгр лежит на спине, глядя в потолок.
— Что я сказал, вежливо. Но твое, твое было как британское говно. Мы не британцы, мужик. У нас сейчас возможность стать новыми, с коммунистическим говном покончено. Что из нас теперь будет? Мы начинаем от нуля, ну и зачем быть британцами? Это редкий шанс сейчас, понимаешь?
Разумная суть — идея развития новой культуры, утвержденной на свободе выбора, — кажется Марку до смешного неисторичной, но, по крайней мере, его успокаивает, что голый человек на кровати интересуется такими вещами, и Марк хватается за возможность общения.
— Нельзя сделать новый народ, Ласло. Вы говорите на прежнем языке. И потом, такое было только правительство. У вас по-прежнему есть ваша культура, страна, здания, людские привычки.
Марк исчезает в кухне и чиркает спичкой, зажигая плиту, — необходимая часть Старого Мира, которая кажется ему прекрасной и утешительной. Он ставит чайник и кричит в комнату, предлагая чай.
Ласло сидит по-турецки на кровати и сворачивает новую сигарету, потом надевает трусы и встает посмотреть Марковы книги. Склоняет голову набок, читая корешки. Почти все авторы начинаются на «д-р» или «проф.». Бесцветные обложки и названия, разделенные двоеточиями: «Дьявол, которого ты знаешь: государство, общество и страхи в Берлине 1899–1901». «Незадачливый без карт и без закрылков: ранние народные образы авиации». «Ошибочно считалось: краткая история дискредитированной науки». «Это надо было видеть: подходы к юмору, 1415–1914». «Дарьенская пикировка:[15] выражение эмоций в культуре американских англосаксов, 1973–1979», проф. Лайза Р. Прут.
Марк возвращается в спальню с двумя чашками чаю. Он видит, что Ласло в трусах. Зажжены две лампы, и венгр перелопачивает Марковы книжные полки. Шторы не задвинуты, и Марк соображает, что сделать в первую очередь. Тоже надеть трусы? Задернуть шторы? Защищать свои вещи? Внезапно его прошибает пот, болит в груди и в животе. Марк шмякает чай на столик у телевизора, хватает трусы и джинсы, торопливо натягивает и садится в единственное в квартире кресло.
— Эй, мужик, успокойся, — говорит Ласло, не отрывая глаз от титульной страницы «Это надо было видеть». — Ты все эти книги читаешь? — спрашивает он в настоящем времени.
Марку в голосе чужака слышится не то насмешка, не то сомнение. Только позже он подумает, что это, вероятно, была просто непереводимая интонация другого языка, неизбежное межкультурное недопонимание, подстерегающее в тоне, взгляде, представлениях.
— Большинство их всех и большинство остальных, — стандартный ответ вылетел из Марковой глотки одним глухим монотонным словом: «Большинствоихвсехибольшинствоостальных», и Марк наблюдает, как, упав между ними двоими, оно пошло лингвистическими трещинами. Слог или два отлетели и застряли у венгра в ухе. Марк видит, как тот бьется со словами, и радуется, что смутил заносчивого иностранца, заставил его признать недостаток того, чем он, вероятно, больше всего гордится — свободного владения английским.
— Все или большинство остальных?
— Ага. Точно, — отвечает Марк. — В основном все остальные, да те, которых нет.
Венгр кивает и снова глядит в книгу, которую так и не закрыл. Прихлебывает чай.
— Что еще ты узнал из своего учебника венгерскому?
И все проходит так же моментально, как нахлынуло. Марк расслабляется и гордо сообщает:
— Ледьен сивеш, урам, керек сепен эдь кавет.
— Иисусе блядский! Мужик, ты берешь и говоришь опять то же самое. Хочешь кофе — просто попроси кофе. Ты говоришь сначала «пожалуйста» пятнадцать раз, и официант просто заснет. «Kávét kérek». Вот и все, мужик.
Ласло изучает биографию автора на внутренней стороне черной задней обложки «Дарьенской пикировки».
— Да, но почему я должен тебе верить, Ласло? Что, если вся Венгрия знает тебя как главного грубияна страны, и я выучусь у тебя, как надо говорить по-венгерски, и стану вторым главным грубияном, хотя на самом деле дома я вежливый, даже для канадца? Вежливый Марк вдруг станет грубым Марком, а я этого даже не узнаю.
— И насрать. Кого что за дело?
— Не задело. Я просто говорю…
— Никому.
— Нет, кого-то, может, и заденет, так что?
— Ладно, хорошо, одному парню есть дело, ну и просто будь другим, новым. Будь грубым, если жизнь и Венгрия тебя сделали.
— Ты не Венгрия, Ласло. Ты — это только ты, ты всего лишь…
— Ага, хорошая работа. Ты меня ловишь. Я обманываю. Тайная полиция платит мне, чтобы я учил иностранцев грубо себя вести. А ты гений от чтения всех своих книг.
Ласло кидает книгу на кровать и ловит джинсы, подцепив их ногой с пола.
В подбирании джинсов Марк видит явный первый шаг к дверям. Почти не думая, он поднимается, ставит чашку на стол, снимает штаны и ложится обратно на диван.
— Эй, не уходи. Расскажи мне про новую Венгрию, какими будут новые венгры. Расскажи про это.
Слова, толкаясь, вываливаются у Марка изо рта, но Ласло продолжает одеваться.
Он натягивает футболку с концертного турне «Роллинг Стоунз» и валится в кресло надевать носки и «Найки».
— Что это за черт, мужик? Это что, вопрос для ученой книги? Я просто говорю, что мы не британцы, не немцы и не старые коммунисты. Теперь мы будем просто люди. Ты не понял, что я имею в виду, но…
Он поднимается и надевает куртку с буквами, вроде университетской, а Марк поднимает зад и выскальзывает из своих семейных трусов.
— …но это, я думаю, твоя вещь. Чао.
— Чао, — тихо говорит Марк, голый.
Ласло поворачивается к дверям; «1972 FREE MY VALUE TIGERS»[16] написано у него на спине, нашито заваливающимся шрифтом, как на свитерах школьных спортивных команд в Штатах. Дверь закрывается, и Марк слушает, как Ласло проходит под окном, по двору, вниз по лестнице.
Марк Пейтон лежит на спине, он плакал, пока на подушке не расплылись два мокрых пятна по бокам от головы, но все равно ловит себя на том, что вся сцена его очень, очень смешит Он старается точно вспомнить выражение на нелепой куртке: это важно для пересказа.
XV
К концу июня, поняв, что первоначальная цель переезда в Будапешт становится все недостижимее, да и в любом случае все нелепее, у Джона Прайса вошло в привычку, ук ладываясь в постель, желать спокойной ночи своим жене и ребенку. Трезвый или пьяный, он останавливался поболтать около их постоянных мест на распределительной коробке и на тумбочке. Целовал себе пальцы и прикладывал к ее губам или лбу. Когда он трезвый, весь этот ритуал, конечно, становился комедией. «Спи крепко, и я тебе приснюсь», — говорил он женщине в платье. «Завтра будет новый день, сорванец», — говорил он неизлечимо расстроенному младенцу.
