Being tumbled and blown about
By its own blind imagining,
And will believe that anything
That is bad enough to be true, is true,
Baile's heart was broken in two;
And he, being laid upon green boughs,
Was carried to the goodly house
Where the Hound of Uladh sat before
The brazen pillars of his door,
His face bowed low to weep the end
Of the harper's daughter and her friend
For athough years had passed away
He always wept them on that day,
For on that day they had been betrayed;
And now that Honey-Mouth is laid
Under a cairn of sleepy stone
Before his eyes, he has tears for none,
Although he is carrying stone, but two
For whom the cairn's but heaped anew.
We hold, because our memory is
So full of that thing and of this,
That out of sight is out of mind.
But the grey rush under the wind
And the grey bird with crooked bill
Have such long memories that they still
Remember Deirdre and her man;
And when we walk with Kate or Nan
About the windy water-side,
Our hearts can hear the voices chide.
How could we be so soon content,
Who know the way that Naoise went?
And they have news of Deirdre's eyes,
Who being lovely was so wise -
Ah! wise, my heart knows well how wise.
Now had that old gaunt crafty one,
Gathering his cloak about him, mn
Where Aillinn rode with waiting-maids,
Who amid leafy lights and shades
Dreamed of the hands that would unlace
Their bodices in some dim place
When they had come to the marriage-bed,
And harpers, pacing with high head
As though their music were enough
To make the savage heart of love
Grow gentle without sorrowing,
Imagining and pondering
Heaven knows what calamity;
"Another's hurried off," cried he,
"From heat and cold and wind and wave;
They have heaped the stones above his grave
In Muirthemne, and over it
In changeless Ogham letters writ -
Baile, that was of Rury's seed.
But the gods long ago decreed
No waiting-maid should ever spread
Baile and Aillinn's marriage-bed,
For they should clip and clip again
Where wild bees hive on the Great Plain.
Therefore it is but little news
That put this hurry in my shoes."
Then seeing that he scarce had spoke
Before her love-worn heart had broke.
He ran and laughed until he came
To that high hill the herdsmen name
The Hill Seat of Laighen, because
Some god or king had made the laws
That held the land together there,
In old times among the clouds of the air.
That old man climbed; the day grew dim;
Two swans came flying up to him,
Linked by a gold chain each to each,
And with low murmuring laughing speech
Alighted on the windy grass.
They knew him: his changed body was
Tall, proud and ruddy, and light wings
Were hovering over the harp-strings
That Edain, Midhir's wife, had wove
In the hid place, being crazed by love.
What shall I call them? fish that swim,
Scale rubbing scale where light is dim
By a broad water-lily leaf;
Or mice in the one wheaten sheaf
Forgotten at the threshing-place;
Or birds lost in the one clear space
Of morning light in a dim sky;
Or, it may be, the eyelids of one eye,
Or the door-pillars of one house,
Or two sweet blossoming apple-boughs
That have one shadow on the ground;
Or the two strings that made one sound
Where that wise harper's finger ran.
For this young girl and this young man
Have happiness without an end,
Because they have made so good a friend.
They know all wonders, for they pass
The towery gates of Gorias,
And Findrias and Falias,
And long-forgotten Murias,
Among the giant kings whose hoard,
Cauldron and spear and stone and sword,
Was robbed before earth gave the wheat;
Wandering from broken street to street
They come where some huge watcher is,
And tremble with their love and kiss.
They know undying things, for they
Wander where earth withers away,
Though nothing troubles the great streams
But light from the pale stars, and gleams
From the holy orchards, where there is none
But fruit that is of precious stone,
Or apples of the sun and moon.
What were our praise to them? They eat
Quiet's wild heart, like daily meat;
Who when night thickens are afloat
On dappled skins in a glass boat,
Far out under a windless sky;
While over them birds of Aengus fly,
And over the tiller and the prow,
And waving white wings to and fro
Awaken wanderings of light air
To stir their coverlet and their hair.
And poets found, old writers say,
A yew tree where his body lay;
But a wild apple hid the grass
With its sweet blossom where hers was,
And being in good heart, because
A better time had come again
After the deaths of many men,
And that long fighting at the ford,
They wrote on tablets of thin board,
Made of the apple and the yew,
All the love stories that they knew.
Let rush and bird cry out their fill
Of the harper's daughter if they will,
Beloved, I am not afraid of her.
She is not wiser nor lovelier,
And you are more high of heart than she,
For all her wanderings over-sea;
But I'd have bird and rush forget
Those other two; for never yet
Has lover lived, but longed to wive
Like them that are no more alive.
Два короля
Король Эохайд с закатом солнца въехал в лес
От Тары к западу. Спешил он к королеве
И далеко опередил бойцов усталых,
Что, погоняя скот, плелись через болото.
И где сквозь ветви бука сплелся свет зеленый
С голубизной плюща, увидел он оленя
Белее творога, с глазами цвета моря.
Заметив, что стоит он поперек тропы
И пядей росту в нем поболе, чем в оленях,
Король застыл, разинув рот и сжав поводья, -
Но снова в бег пустил дрожащего коня.
Наперерез олень помчал, склонив рога,
И бок коню вспорол. Король Эохайд отпрянул,
И выхватил свой меч, и острие нацелил
Против оленя. Рог, ударившись о сталь,
Вдруг зазвенел, как будто был из серебра, -
О сладостный на слух, волшебный, грозный звон!
Скрестились рог и меч, в борьбе тесня друг друга,
Как если бы сошлись олень с единорогом
В бою средь африканских Лунных гор.
Но наконец рога двойные, вспять подавшись,
С размаху под одним ударили, пронзив
Коню живот. Король Эохайд отбросил меч
И, обхватив рога могучими руками,
Глазами впился в глаз зеленый, как волна.
Так в пешей схватке взад-вперед они топтались,
Покуда вся земля вокруг не сбилась в топь.
Сошлось с бедром проворным мощное бедро,
А руки, что в себя вобрали силу мира, -
С копытом и ветвистым рогом, быстроту
Впитавшими из тонкой пустоши воздушной.
И сквозь кустарник, по корням, плющом увитым,
Ломились, искры высекая из камней,
Под крики птиц в листве и стрекотанье белки.
Но наконец король к стволу большого бука
Притиснув жесткий бок, оленя повалил
И, на колени встав, занес кинжал. И тотчас
Олень исчез, как тень, бесследно; только крик -
Как скорбный стон того, кто горестно кричит,
Навек с немыслимым сокровищем расставшись, -
Блуждал в голубизне и зелени листвы
И вился ввысь, в полете распадаясь,
Пока не стало все как тень или виденье, -
Когда б не топь вокруг, когда б не лужа крови
И конь растерзанный.
Король Эохайд бежал
До самой Тары, не переводя дыханья,
Пока не увидал раскрашенной стены
И бронзовых колец на тисовых столбах
Больших ворот; но хоть светились тусклым светом
От ламп висячих все распахнутые окна,
Ни скрипа двери, ни шагов не доносилось,
И голоса не долетали с тропок сбитых,
Что ко дворцу вели от пашен и колодцев;
Ни позади, ни впереди ни звука
Король не услыхал, — и лишь на горизонте
Мычало стадо, по болоту пробираясь.
Дурная весть для королей — молчанье в доме,
Куда с победой возвращаются. Король
С дрожащим сердцем меж столбов пройдя, увидел:
В безлюдной пустоте огромной тронной залы
Сидит, бледна лицом, пряма и недвижима,
Этайн — и острый меч у ног ее блестит;
Вцепились пальцы намертво в скамью,
Взор холоден и тверд, поджаты губы:
Неведомая страсть ее одела камнем.
Заслышав звук шагов, она очнулась -
Но только лишь король раскрыл пред ней объятья,
Вскочила со скамьи и молвила, отпрянув:
«Я отослала в лес и на поля
Всех воинов и слуг высокой Тары:
Желаю я, чтоб ты один судил
Ту, кто винит себя. Найдешь безвинной -
Она в лицо знакомое не взглянет,
Покуда приговор не огласишь.
Найдёшь виновной — больше никогда
Она в лицо знакомое не взглянет».
Тут побледнел король, как и она,
Постигнув, что сейчас уста ее откроют,
Что означает страшный этот день.
«Ты сам меня привел, — рекла она, -
Туда, где брат твой Ардан восседал,
Не двигаясь и с места не сходя,
Окованный недугом неизвестным;
Ты мне велел заботиться о нем,
А коль умрет — курган над ним насыпать
И огамом прозванье начертать».
«Он жив?» — спросил Эохайд.
«И в добром здравье».
«Коль живы он и ты, не в тягость мне
Иные злоключенья и утраты».
«Я приказала уложить его
Под этой крышей и сама ему
Носила пищу — он вкушал из рук моих
Неделя за неделей. И когда
Я спрашивала: “Что тебя терзает?” -
Молчал в ответ и лишь терзался горше,
Но я не унималась. Наконец
Он выкрикнул: “То, что меня терзает,
Безгласным камнем сердце облекло”.
И я сказала: “Что бы ни таил ты,
Крушение надежд иль смертный ужас, -
Откройся мне, и я пошлю гонцов:
Пускай весь мир объедут, но найдут
Тебе лекарство!” Тут он крикнул в голос:
“Ты день за днем о том же вопрошаешь,
А у меня бушует в сердце буря,
Могучий вихрь несет меня и кружит
И понуждает тайну оберечь”.
“Пускай таишь дурное помышленье, -
Я возразила, — ничего дурного
Не будет в том, коль выскажешь его;
А что оно дурное, нет сомнений,
Коль высказать его — и то ужасней,
Чем заживо себя обречь могиле,
А нас терзать догадками пустыми,
