А нас терзать догадками пустыми,
Тенями, помрачающими ум”.
Он все молчал. И я тогда склонилась
И прошептала, чтоб никто не слышал:
“Коль муку эту женщина наслала,
Я воинов за нею отряжу
Куда ты скажешь, хоть и в дальний Лохлан,
И будь ей то на радость иль на горе,
И кто б ни вышел на ее защиту, -
Они возьмут ее и приведут
Взглянуть на дело рук ее коварных:
Пускай погасит стог, что подожгла;
И будь она в шелках или в короне,
А все ж смирится, ибо в сердце знает,
Что в этом мире нам один удел,
Что с нас довольно — пусть на краткий миг -
Мужьям и детям даровать блаженство”.
И тут поддался он помимо воли
И высказал, что жаждал утаить,
Хотя и жаждал высказать безмерно.
Вздохнул и молвил: “Ты, лишь ты сама
Могла б найти лекарство от недуга”.
Я поднялась и вышла. Девять дней
Вкушал он пищу от чужих людей,
А я металась девять дней в кругу
Раздумий гибельных, шепча порою,
Что лишь могильный холм неисцелимый
Сомненье усмирит и состраданье.
А через девять дней я вновь предстала
Пред ним и, тихо голову склоня,
Велела в час полночный тайно выйти
И разыскать лачугу лесоруба
От Тары к западу, в орешнике густом
(Надежда сил придаст ему, я знала),
И ждать там друга, что, как он сказал,
Найти лекарство может от недуга, -
И друг придет.
Когда сгустилась ночь,
Я пробралась сквозь буковую чащу
И дом нашла в орешнике густом.
Там факел догорал и, растянувшись
На груде шкур, спал Ардан непробудно:
Как ни звала его, как ни пыталась
Поднять — он не очнулся ото сна.
Я прождала до середины ночи
И, устрашась, что по дороге в поле
Меня заметит здесь пастух иль пахарь,
Ступила за порог.
Средь скал, плющом увитых,
Как меч, горящий синевою неба,
Предстал передо мною некий муж,
Исполненный величья неземного,
И на меня воззрился острым взором,
Как коршун. Задрожав от головы до пят,
Я перед ним застыла куропаткой.
Но в голосе его звенели чары.
“Как долго! — молвил он. — И как постыло
Смотреть из глаз чужих, чужим губам
Вверять слова любви… Да, то был я!
То я вложил любовь в того, кто здесь простерся;
Теперь же, выманив тебя сюда,
Где нам не помешают, извлеку
Из спящего любовь — оставлю сон.
И, пробудившись с солнцем, он воспрянет,
Протрет глаза и даже не припомнит,
Что за недуг весь год его терзал”.
От страха я попятилась к стене,
Но голос сладостный звенел не умолкая:
“О женщина, я был тебе супругом,
Когда ты мчалась на потоках ветра,
Когда плясала в вихре и прибое,
Во дни, которых смертной не припомнить.
Тебя сманили в колыбель, но все же
Пришел я вновь назвать тебя женой”.
Я больше не боялась — этот голос
Во мне затронул память об ином.
Но молвила я так: “Король Эохайд -
Супруг мне здесь. И с ним познала я
Всё счастье женщины”. Тогда вскричал он властно,
Ввергая тело в дрожь, как под смычком струну:
“Какое счастье?! Знать, что неизбежный
Венец любому счастью — мертвый камень?!
Но знай, что в наших призрачных чертогах
Блаженству нет предела в пресыщенье,
Не гложет время юную красу,
Не устает танцор кружиться в танце,
Не встретишь скорби ни на чьем лице -
Лишь я один скорблю среди счастливцев
Над ложем, опустевшим без тебя”.
“Но как любить, — я молвила в ответ, -
Когда нельзя вздохнуть с лучом рассветным,
Упавшим мне на ложе и явившим
Из тьмы черты возлюбленного мужа:
‘Не вечны эти сила и краса!’?
Не стоила б любовь своих мучений,
Когда бы он порою, утомленный,
Не засыпал без сил в моих объятьях
И в муже я б не видела дитя.
Тот ничего не знает о любви,
Кто не постиг: она гнездо свивает
Лишь на уступе узком, ненадежном
Над пропастью, открытой всем ветрам”.
А он воскликнул: “Хочешь или нет,
Ты все равно вернешься к нам по смерти,
И эта жизнь твоя в людском обличье
Из памяти изгладится навеки!
К чему мне лишних тридцать, сорок лет
Наедине с бессмысленным блаженством?”
И сжал меня в объятиях, но я
Вскричала, отстранив его: “Не верю!
Чтоб эта жизнь, подслащенная смертью,
Забылась?! Нет! А коль поверю -
С двойною жаждой припаду губами
К тому, что дважды бренно!”
И на том
Он вдруг, как тень, растаял под руками.
Я удержалась — ствол большого бука
Не дал упасть. И за него цепляясь,
Я услыхала пенье петухов
Над сонной Тарой».
Поклонился ей король,
Благодаря за состраданье к брату,
И за посул ее, и за отказ.
И тут со склона донеслось мычанье,
И вслед за стадом в тисовых воротах
Толпа бойцов усталых показалась,
А брат Эохайда вышел им навстречу
Приветить их, не помня ничего.
The Two Kings
King Eochaid came at sundown to a wood
Westward of Tara. Hurrying to his queen
He had out-ridden his war-wasted men
That with empounded cattle trod the mire;
And where beech trees had mixed a pale green light
With the ground-ivy's blue, he saw a stag
Whiter than curds, its eyes the tint of the sea.
Because it stood upon his path and seemed
More hands in height than any stag in the world
He sat with tightened rein and loosened mouth
Upon his trembling horse, then drove the spur;
But the stag stooped and ran at him, and passed,
Rending the horse's flank. King Eochaid reeled
Then drew his sword to hold its levelled point
Against the stag. When horn and steel were met
The horn resounded as though it had been silver,
A sweet, miraculous, terrifying sound.
Horn locked in sword, they tugged and struggled there
As though a stag and unicorn were met
In Africa on Mountain of the Moon,
Until at last the double horns, drawn backward,
Butted below the single and so pierced
The entrails of the horse. Dropping his sword
King Eochaid seized the horns in his strong hands
And stared into the sea-green eye, and so
Hither and thither to and fro they trod
Till all the place was beaten into mire.
The strong thigh and the agile thigh were met,
The hands that gathered up the might of the world,
And hoof and horn that had sucked in their speed
Amid the elaborate wilderness of the air.
Through bush they plunged and over ivied root,
And where the stone struck fire, while in the leaves
A squirrel whinnied and a bird screamed out;
But when at last he forced those sinewy flanks
Against a beech bole, he threw down the beast
And knelt above it with drawn knife. On the instant
It vanished like a shadow, and a cry
So mournful that it seemed the cry of one
Who had lost some unimaginable treasure
Wandered between the blue and the green leaf
And climbed into the air, crumbling away,
Till all had seemed a shadow or a vision
But for the trodden mire, the pool of blood,
The disembowelled horse.
King Eochaid ran,
Toward peopled Tara, nor stood to draw his breath
Until he came before the painted wall,
The posts of polished yew, circled with bronze,
Of the great door; but though the hanging lamps
Showed their faint light through the unshuttered windows,
Nor door, nor mouth, nor slipper made a noise,
Nor on the ancient beaten paths, that wound
From well-side or from plough-land, was there noise;
Nor had there been the noise of living thing
Before him or behind, but that far-off
On the horizon edge bellowed the herds.
Knowing that silence brings no good to kings,
And mocks returning victory, he passed
Between the pillars with a beating heart
And saw where in the midst of the great hall
Pale-faced, alone upon a bench, Edain
Sat upright with a sword before her feet.
Her hands on either side had gripped the bench,
Her eyes were cold and steady, her lips tight.
Some passion had made her stone. Hearing a foot
She started and then knew whose foot it was;
But when he thought to take her in his arms
She motioned him afar, and rose and spoke:
"I have sent among the fields or to the woods
The fighting men and servants of this house,
For I would have your judgment upon one
Who is self-accused. If she be innocent
She would not look in any known man's face
Till judgment has been given, and if guilty,
Will never look again on known man's face."
And at these words he paled, as she had paled,
Knowing that he should find upon her lips
The meaning of that monstrous day.
Then she:
"You brought me where your brother Ardan sat
Always in his one seat, and bid me care him
Through that strange illness that had fixed him there,
And should he die to heap his burial mound
And carve his name in Ogham." Eochaid said,
"He lives?" "He lives and is a healthy man."
"While I have him and you it matters little
What man you have lost, what evil you have found."
"I bid them make his bed under this roof
And carried him his food with my own hands,
And so the weeks passed by. But when I said
'What is this trouble? he would answer nothing,
Though always at my words his trouble grew;
And I but asked the more, till he cried out,
Weary of many questions: 'There are things
That make the heart akin to the dumb stone.
Then I replied: 'Although you hide a secret,
Hopeless and dear, or terrible to think on,
Speak it, that I may send through the wide world
For medicine. Thereon he cried aloud:
'Day after day you question me, and I,
Because there is such a storm amid my thoughts
I shall be carried in the gust, command,
Forbid, beseech and waste my breath. Then I,
'Although the thing that you have hid were evil,
The speaking of it could be no great wrong,
And evil must it be, if done ’twere worse
Than mound and stone that keep all virtue in,
And loosen on us dreams that waste our life,
Shadows and shows that can but turn the brain.
But finding him still silent I stooped down
And whispering that none but he should hear,
Said: 'If a woman has put this on you,
My men, whether it please her or displease,
And though they have to cross the Loughlan waters
And take her in the middle of armed men,
Shall make her look upon her handiwork,
That she may quench the rick she has fired; and though
She may have worn silk clothes, or worn a crown,
She'll not be proud, knowing within her heart
