странно: раньше-то в руки не брала дневника, не проверяла отметки. «Это дело отца, он посвободней», — говаривала она. А сейчас вот спрашивает раз в три-четыре недели: «Как успехи, Арунас? Покажи-ка дневник». Вспомнила о своем бедном дитятке. Проснулось чувство долга.
Саулюс листает мои учебники, разглядывает картинки. Большой парень, через год ему уже в школу.
— Хочешь, стишок почитаю? — Саулюс подбегает ко мне, забирается на колени. Глаза у него большие, карие, блестят, как только что вылущенные каштаны.
— Давай.
Пики наставили,
хотели воевать,
а потом раздумали…
— Саулюс!.. — Мама объясняет: — Это же некрасивые стихи, Саулюкас. Сколько раз тебе говорить…
Саулюс подпрыгивает у меня на коленях, хохочет, тузит меня в грудь кулачками.
— А эту знаешь?
Художник, художник,
Художник молодой…
— Саулюс!.. — кричит мама.
— В садике учили?
— Ха!.. В садике такие стихи, что и не запомнишь.
Артист из меня не выйдет — таланта не хватает. Хорошо бы хоть Саулюс стал артистом — сейчас мне кажется, что лучше всего тем, для кого жизнь — это сцена, а сцена — это жизнь… Если по-честному, то я частенько заговариваюсь. Наверно, главный мой враг — это я сам — верьте не верьте, а так мне иногда кажется. А может, я, правда, псих?..
Саулюс снова листает мои учебники.
Мама сидит за столом, уставившись на свои руки, и мне кажется, что с каждым приходом сюда ей все трудней стронуться с места, пройтись по комнате, прибрать у нас. Она здесь — гость. Только гость, а гостю не с руки хозяйничать в чужом доме.
— В четверг открылась моя выставка, — наконец говорит она.
— Да?
— Не знал?
— Первый раз слышу.
Читал, конечно, в «Вечерке», но почему-то изображаю, что мне ни до чего нет дела — мол, даже газет в руки не беру…
Мама поднимает голову и смотрит на меня тепло и ласково. Вижу, ей хочется что-то сказать мне, но она молчит. Так и будет молчать. Моя мама похожа на своенравную девчонку. Видно, я в нее… да, в нее… «Трудный у тебя характер», — сказал ей как-то отец. Эту же этикетку он потом и мне приклеил. Папа у меня мастер клеить этикетки.
— Каштаны падают, — говорю я, подойдя к окну.
В ванной шумит вода.
Мама нашла две мои грязные рубашки, кучу носовых платков, носков и стирает. Нет, я не просил ее. Я даже умолял этого не делать.
— Видишь, Саулюс?
Я беру с полки мартышку, завожу ключиком и ставлю на стол. Мартышка смешно подпрыгивает, вертит хвостом. Совсем как живая.
— Нравится?
Купил я эту мартышку давно и спрятал за книгами, чтоб отец не увидел и не прицепился: «Сколько стоит? Откуда деньги взял?» Ему-то ведь не скажешь, что неделю обходился без обеда. Да и не хотелось мне. Честно, не хотелось этой тухлой капусты и остывших безвкусных сосисок.
— Возьми, Саулюс. Это тебе.
— Спасибо, — говорит он. — Теперь у меня две будут.
— Две?
— Дядя Повилас подарил. Только побольше. Во-он такую. Тоже заводная.
Мартышка смотрит на меня со стола и ухмыляется.
— Дядя Повилас говорил, если я буду хорошо себя вести, он мне машину купит. Знаешь, такую… Сидишь, ногами педали крутишь и — «Би-би!.. Би-би!..»
Мартышка улыбается. Я беру ее двумя пальцами, как холодного слизняка, и не спеша завожу. Кручу, кручу ключик… Потом с силой поворачиваю. Тр-р-рах! В пузе у мартышки что-то скрежещет и трезвонит. И я снова ставлю ее на стол.
— Почему она не пляшет?
— Все, наплясалась.
— Испортил?
— У тебя же нет такой… которая не пляшет, да?
Саулюс загрустил.
— Ей больно. Почему ты так сделал?
Снова бросаюсь к окну, смотрю на улицу и ничего не вижу.
…Его привел отец.
Мама раздраженно отшвырнула квадрат линолеума, захлопнула папку с наброском и, крепко зажмурившись, посидела так. Потом, словно актриса, вжившаяся в новую роль, поднялась и легкой походкой вышла в коридор.
— Мой коллега Повилас. Физик. Я тебе, кажется, говорил…
— Элеонора, — протянула руку мама.
Когда мама работала, я украдкой глядел то на точные, как у хирурга, движения ее тонких пальцев с резцом, то на лицо, какое-то неземное, излучающее свет иного, ей одной известного мира, и все время боялся, что она вот-вот вернется к нашей хлопотной повседневности: к неподанному ужину, невнесенной плате за квартиру, перегоревшему утюгу, импортным туфлям или талонам на муку. К этой тьме хлопот, которые тучей наседали на маму, как крылатые муравьи летом в деревне, — только отбивайся руками или убегай подальше. Я хотел стать маминым стражем, чтобы никто у нас не нарушал ее покоя и ей не приходилось бы по вечерам уезжать в свою промозглую мастерскую на краю города.
Мама улыбалась, но я знал, что это — гримаса вежливости.
— Очень приятно, раздевайтесь, пожалуйста…
Гость смущенно топтался в передней и извинялся не переставая — мол, помешал, мол, ворвался в поздний час, мол, лучше уж он домой пойдет…
Просто противно!
— Да что ты, Повилас, — отец не слушал возражений. — Посидим, кофейку попьем. И коньячок я припас.
Гость провел рукой по коротко стриженным волосам, поправил узел галстука. Он был в темном модном костюме — высокий, спортивного вида, вообще-то симпатяга. Не знаю почему, но это меня еще сильней разозлило. Притащился, видите ли… Оба уже поддали, видно, добавить захотелось. И как не подумают… Да и мама туда же, могла бы…
— Я правда вам помешал!..
Опять!..
— Ничего, управится, — ответил за маму отец. — Ты садись, Повилас.
Мама прибрала на столе, ушла готовить кофе.
Отец со стуком водворил на стол бутылку.
— «КВ»!.. — гордо сообщил он.
Гость взял бутылку, повертел в руке.
— Редкая вещь.
— Только в спецбуфете.
— Там — да.
— Знакомый взял…
Пристроившись на краешке дивана, я листал «Крокодил» — иной раз люблю юмор.
— Вы физику преподаете? — войдя, спросила мама. Она уже успела причесаться и подкраситься.
— Самый интересный предмет!
— Для меня, помню, она была темный лес.
— С тех пор физика изменилась…
— Формулы-то хоть остались?
— Сейчас их еще больше.
Когда они прекратят эту пустую трескотню? В сущности, о чем им говорить-то? О том, что сегодня было солнечно, а завтра, пожалуй, пойдет дождь? Вообще мама умеет занимать гостей, но мне всегда кажется, что она делает это через силу, принуждает себя.
Замолчали, наконец!
Отец наполнил рюмки и покосился на меня. Я как ни в чем не бывало листал «Крокодил». Не читал, конечно, разглядывал картинки, как неграмотный детсадовец, и громко шелестел страницами.
— Ваша? — спросил гость у мамы, увидев на стене гравюру.
— Ага… У жены их пропасть, — снова ответил за маму отец. — Выпьем. Прошу.
— Где
