Йоаким покачал головой.
— Но так было, — сказал он. — Я слышал мою жену… Катрин… В тот день, когда она умерла. Я был в Стокгольме, но я слышал, как она зовет меня.
Пастор опустил глаза.
— Может, это был кто-то другой? — спросил он шепотом, словно не хотел, чтобы их слышали.
— Нет, — ответил Йоаким. — Это был голос Катрин.
— Понимаю.
— Я знаю, что слышал ее голос, — продолжил Йоаким. — Я только не знаю, что это означает.
— Успокойтесь, Йоаким. — Пастор похлопал его по плечу. — Вам надо отдохнуть. Мы поговорим через пару дней.
Сказав это, он ушел.
Йоаким стоял и смотрел на стену, увешанную объявлениями. В церкви шла акция по сбору средств для жертв Чернобыля. Десять лет прошло со дня катастрофы.
«Поделимся хлебом насущным с жертвами облучения», — прочитал Йоаким. И подумал: «Насущный Чернобыль».
К вечеру он снова был на хуторе. Йоакиму казалось, что этот бесконечный день никогда не закончится. Его мать укладывала детей спать. Лиза и Микаэль Хесслин стояли во дворе у своей машины. Им предстояла долгая поездка домой в Стокгольм, и они прощались.
— Спасибо за то, что вы приехали, — проговорил Йоаким.
— Мы не могли не приехать, — сказал Микаэль, укладывая черный костюм в пластиковом пакете на заднее сиденье.
Между ними повисла напряженная тишина.
— Приезжай в Стокгольм, — предложила Лиза. — Или вместе с детьми приезжай на Готланд. У нас там дача.
— Я подумаю.
— До встречи, Йоаким, — сказал Микаэль.
Йоаким кивнул. Название острова звучало лучше, чем название столицы. Никогда больше он не поедет в Стокгольм.
Лиза и Микаэль сели в машину и уехали.
Когда машина исчезла за поворотом, Йоаким повернулся к маякам.
Южная башня мигала красным глазом, но северный маяк, башня Катрин, оставался темным. Только раз Йоаким видел, как он светит.
В темноте Йоаким отыскал тропинку к пляжу и пошел вниз по той же дороге, по которой он и Катрин много раз гуляли с детьми этой осенью.
В темноте шумело море. Ледяной ветер поднимал волны. Йоаким осторожно шел по берегу, стараясь не споткнуться в темноте об острые камни. Ему казалось, что море дышит полной грудью. Как Катрин, когда они занимались любовью. Она тесно прижималась к нему и дышала ему в ухо. Йоакиму всегда казалось, что она сильнее его. Это Катрин приняла решение переехать сюда. Йоаким не забыл, каким красивым был Олудден, когда они приехали на хутор первый раз. Шел май. Был теплый и солнечный день, и хутор походил на сказочный терем, отражающийся в сверкающей морской воде.
Они осмотрели хутор и, взявшись за руки, спустились к морю по луговой тропе, заросшей цветами.
Небо стояло высоко над покрытыми свежей зеленой травой холмами. Воздух наполняли крики птиц — жаворонков, галок, воробьев. Вокруг маяков летали чайки, а в море у берега плескались утки. Йоаким помнил, какой счастливой была Катрин, когда сказала: «Я хочу остаться здесь навсегда».
Йоаким вздрогнул. Он стоял на краю дамбы и смотрел в черную воду внизу.
Здесь Катрин стояла.
Следы на песке показывали, что она одна вышла на дамбу. А потом упала или бросилась в воду. Почему?
У Йоакима не было ответа. Он знал только, что в тот момент, когда Катрин утонула, он сам был в Стокгольме, в подвале дома, и слышал, как она вошла в дверь. Слышал, как она зовет его. У него не было никаких сомнений в том, что он слышал ее голос, но это не делало мир проще и понятнее.
Родственники и друзья разъехались, осталась только его мать Ингрид. Она сидела за столом в кухне; когда Йоаким вошел, Ингрид встревоженно на него взглянула. На лбу у нее была морщинка. Становившаяся глубже с каждой новой трагедией в семье. Началось все с болезни мужа, продолжилось трагедией с Этель, и вот теперь — Катрин.
— Все уехали. Дети спят? — спросил Йоаким.
— Да, мне кажется, да. Габриэль поел и сразу заснул, но Ливия долго не могла заснуть и звала меня.
Кивнув, Йоаким подошел к плите и поставил чайник.
— Она плохо спит, — сказал он.
— Она говорила о Катрин.
— Вот как… Будешь чай?
— Нет, спасибо. Она много о ней говорит, Йоаким?
— Достаточно.
— Что ты ей сказал?
— О Катрин? Немного. Я сказал, что мамы… нет.
— Нет?
— Что она уехала, так же как я раньше уезжал. Я не могу им рассказать это сейчас. — Йоаким с тревогой взглянул на мать. — А что ты ей сказала?
— Ничего. Это ты должен ей рассказать.
— Я это сделаю. Когда ты уедешь и я сам останусь здесь с детьми.
Мама мертва, Ливия. Она утонула.
Сможет ли он выговорить эти слова? Это все равно что дать Ливии пощечину.
— Вы переедете обратно? — спросила Ингрид.
Йоаким посмотрел на мать с недоумением. Он знал, что она хочет этого, но все равно изобразил удивление.
— Обратно? — переспросил он. — В Стокгольм?
И прибавил мысленно: «И оставим Катрин?»
— Да, в Стокгольм. Я же живу там.
— У нас ничего нет в Стокгольме, — ответил Йоаким.
— Но вы можете купить ваш прежний дом в Бромме.
— У нас нет денег. Все деньги пошли на хутор.
— Но его можно продать…
Ингрид замолчала.
— Продать Олудден? Кто захочет купить дом в таком состоянии? Его надо отремонтировать — а кто будет этим заниматься? Мы с Катрин планировали все сделать своими руками.
Ингрид помрачнела и устремила взор в окно.
Через некоторое время она сказала:
— Эта женщина на похоронах… Та, что опоздала… Это мать Катрин? Художница?
Йоаким кивнул:
— Да, Мирья Рамбе.
— Мне кажется, я видела ее на свадьбе.
— Я не знал, что она придет.
— Как же иначе? Ведь это ее дочь.
— Но они почти не общались. Я видел ее только раз — на нашей свадьбе.
— Почему они не ладили?
— Не знаю. Они иногда созванивались, но Катрин никогда не говорила о Мирье.
— Она живет здесь?
— Нет, она живет в Кальмаре, насколько я знаю.
— А ты не хочешь с ней поговорить?
— Нет, — ответил Йоаким. — Но мы можем еще столкнуться. Остров маленький.
Он тоже посмотрел в окно. Ему ни с кем не хотелось разговаривать, ни с кем не хотелось встречаться. Ему хотелось запереться в доме и никогда больше его не покидать. Ему не хотелось ни искать новую работу, ни ремонтировать дом. Хотелось только лежать в кровати всю оставшуюся жизнь, вспоминая Катрин.
9
Ноябрьская ночь была холодной и темной.
Сквозь сизый туман просачивался слабый свет полумесяца, не способный осветить путь. Прекрасная погода для грабежа.
Вилла на северо-западном побережье была совсем новой. Ее построили на холме всего пару лет назад по современному проекту: много дерева и стекла. «Слишком роскошно для летней дачи», — подумал Хенрик. Ему вспомнилось, как дедушка называл стокгольмцами всех дачников — независимо от того, откуда они приехали.
— Хубба-бубба, — произнес Томми, почесывая шею. — За дело, ребята!
Фредди и Хенрик последовали за ним по тропинке к вилле. Все трое были в джинсах и темных куртках. У Томми и Хенрика помимо этого были еще и рюкзаки. Тоже черные.
Прежде чем выехать на дело, братья Серелиус провели очередной сеанс со спиритической планшеткой в кухне Хенрика. Около одиннадцати часов они зажгли три свечи и положили планшетку на кухонный стол, поставив в ее центр стакан.
В комнате чувствовалось напряжение.
— Там кто-нибудь есть? — вопрошал Томми, касаясь стакана пальцем.
Десять — пятнадцать секунд стакан был неподвижен, потом дернулся и становился на слове «Да».
— Это Алистер?
Стакан не двигался.
— Сегодня подходящий вечер, Алистер? — спросил Томми.
Стакан постоял некоторое время на слове «Да», потом задвигался в сторону букв.
— Пиши! — прошипел Томми Хенрику.
Хенрик начал записывать буквы, чувствуя, как неприятно сосет под ложечкой.
— О-л-у-д-д…
Наконец стакан замер посреди планшетки. Хенрик посмотрел на бумагу и прочитал то, что записал:
— Олудден Олудден Картины Олудден Один бродит там.
— Олудден? — повторил Томми. — Это что еще такое?
Хенрик смотрел на планшетку.
— Я там бывал… Это маяк.
— Там есть картины?
— Я ничего такого не видел.
В полночь Хенрик и братья Серелиус припарковали машину за рыбацким сараем в пятистах метрах от виллы и ждали на пляже, пока в вилле не погаснет свет. Потом они подождали еще полчаса на холоде, натянули черные шапки и медленно пошли по направлению к дому.
Хенрику было холодно, но он чувствовал, как бешено колотится сердце в груди. Это риск заставлял его биться быстрее. Риск вызывал выброс адреналина в кровь. Впервые за вечер Хенрик ни разу не подумал о Камилле.
