мохнатую шапку, спросил:
—Хлопцы, кое место на базаре сеном торгуют?
—Поезжай к пожарке,— махнул рукой дядя Сеня и протянул мне одну из ассигнаций.— Возьми-ка.
Я молча взял ассигнацию и принялся засовывать ее в карман штанов.
—Не туда кладешь.— Он расстегнул мне кацавейку и сунул палец во внутренний карман.— Вот куда положи. Да гляди не потеряй. Дедушка Данила приедет, ему отдашь. Понял? А теперь в харчевню пойдем. Там расчет тоже надо учинить.
На базаре уже толпился народ, и многоголосый говор плыл над толпой, над плоскими крышами палаток и растекался в улице. На крыльце харчевни я задержался, уступив дорогу взлохмаченной девушке с ведрами на коромысле.
Когда я вошел в помещение, дядя Сеня стоял около конторки, за которой возвышалась тяжелая, курносая, с жирным подбородком и высокой рыжей прической над низким лбом хозяйка харчевни, Евлашиха.
Вздергивая головой и прищуривая заплывшие зеленоватые глаза, харчевница угодливым говорком сыпала:
—Неприятностей у нас с вами не было. Харчами моими все довольны остаются. Думаю, и вы гневаться не станете.
—За что же? Нет. Ничего, можно сказать, харчились.
Да уж так все говорят. Все очень даже одобряют п благодарят,— говорила харчевница, доставая из конторки засаленную книжку, по которой мы забирали обеды и ужины.— А я как раз вчера подсчитала, сколько вы у меня наели.— Она помусолила палец и принялась быстро листать книгу.— Вот. Ваших у меня еще три рубля пятьдесят шесть копеек.
Разрешите тогда остаточек получить.
Пожалуйста.— Евлашиха выбросила из конторки на прилавок зелененькую трехрублевку и зазвенела мелочью.
Мелочь после,— сказал дядя Сеня.— Мы еще у вас позавтракаем.
Милости просим.
Нам бы баранинки отварной да чайку.
Можно, можно.— Харчевница качнулась на сиденье и вдруг гневно, почти мужским басом крикнула:—Манька! Неси баранину паровую да чаю на двоих!
Несу! — послышался откуда-то издалека тоненький, звенящий голосок.
А к чаю-то вам, молодые люди, что же подать? — обратилась к нам с улыбкой на широком, одутловатом лице харчевница.
Дядя Сеня посмотрел на меня, шмыгнул носом и вдруг выпалил:
—Фунт кренделей и шкалик водки!
Выкрикнув, он опустил глаза и, теребя край скатерти, забормотал:
—Рассерчал я, Роман. На весь белый свет рассерчал. Надо, того, развеселиться. Беда, брат,— развел он руками.— Обман, кругом обман! Дуняшка-то писала: «Обещает меня барин взять, как поедет в Балаково». А приехал — говорит, барыня заболела. Вот народ какой бессовестный! «Барыня заболела...» Как же, заболеет, гляди!.. Ходит — пол под ней стонет. Ее и бес не возьмет!..
Манька оказалась той взлохмаченной девушкой, что встретилась мне на крыльце харчевни. Сверкнув на нас черными круглыми глазами, она проворно составила с подноса тарелки с бараниной, чайники — большой4 с кипятком, поменьше с заваркой — и побежала, придерживая широкий подол розовой юбки.
—А у меня вчера Арефа Пантелеевна была,— сказала харчевница, кладя на стол связку кренделей и ставя шкалик.— Чай пила. Говорит, из губернского суда бумагу прислали— разделить имущество Силантия Наумовича между ней и княжескими наследниками. Правда, что ли?
—Не знаю, Акулина Евлампьевна, а врать не умею. Арефу не видал. Так-то...
Пожав плечами, харчевница пошла и встала за конторку.
Дядя Сеня хитровато прищурил глаза и тихо рассмеялся:
—Удалась Арефа — ни кочан ни репа. Четверть века не видал, ничего не потерял. Еще столько б не видать, вот была бы благодать!..
Но не отошли мы от харчевни и десяти шагов, как лицом к лицу столкнулись с Арефой.
По-прежнему в черном платье, в сером платке, заколотом под острым подбородком большой медной булавкой, она стояла перед нами, то и дело вздрагивая. Ее сухие, желтые пальцы мяли белый платочек.
Прикладывая его к губам, она изображала на своем морщинистом лице то слащавую улыбочку, то плаксивую гримасу, то притворную радость.
—Золотенький!—всплеснула она руками.— Гляди-ка, вырос как! А я-то, я-то совсем было пропала. Спасибо, люди добрые, ангельские душеньки, обогрели, накормили, спать уложили... А я тебя, Романушка, во снах видала. Привыкла я к тебе и тосковала, тосковала... Здравствуй, молодец кучерявый!— качнулась Арефа в сторону дяди Сени.
Здравствуй, если не шутишь,— усмехнулся он.
Злодей-то приехал? Демон-то, грабитель?
Это управляющий-то?
—Он, мошенник...— Арефа затряслась, застучала кулак о кулак и шагнула к дяде Сене.— А ты ему служишь? За рубль душеньку ему продаешь? Он вот тебя, господь-то... Да ишь, по-вашему не вышло.— Она повернулась ко мне и, вытирая брызнувшие из глаз слезы, зачастила: — Не вышло по-ихнему-то! Аблакат за меня горой поднялся. Божья душа, дай господи ему здоровья... Четвертную только взял, а уж написал-то, написал-то как! Самому прокурору в Саратов и губернскому судье. А они там, значит, сошлись и определили: дом — мне и добро мое — мне. Ему, демону-то тому, только книги охальные да, там, что княжеское фамильное. И дай, господи, прокурору-то с судьей многие лета жизни в добром здравии, а умрут — царство небесное и вечный покой...
Арефа часто-часто закрестилась на пожарную каланчу. Дядя Сеня фыркнул:
—Ой, и потешная ты, бабка!
—А я тебе, галашина, не бабка!—зло отрезала Арефа.— Не скаль зубы-то! Я ему, управляющему-то, зенки выцарапаю. Я около Силана тридцать шесть годов хлопотала, а он, грабитель, ишь чего... Выгнал. Вот за полицией сейчас иду. А ополдень аблакат нас делить будет.
— Вот шишига, вот проворная старуха!—хохотал дядя Сеня. А когда кончил смеяться, сказал: — Давай, Роман, на Волгу сходим, а? Простором да чистотой от нее дыхнем.
И мы пошли.
15
Широка и неизъяснимо красива Волга в разливе. Глянешь вправо — голубая и светлая. Влево, против солнца, она вся в золотистой ч^шуе, а по ней огромными однокрылыми птицами летят парусники. Пароход плывет весь розовый, а окна ослепительно сверкают и словно поджигают в воде костры. Я вижу эту красоту, но она не волнует меня, как бывало, когда я убегал из хибарки на Инютинский закосок.
Дядя Сеня лежит на песке. Подперев ладонями голову, смотрит в волжское раздолье, рассуждает:
—Вот водищи сколько, ай-яй-яй... Силища! Волга — мать родная. Сколько она народу кормит! О-ох!.. Многие тысячи. Сесть бы в лодку и айда вниз, до самого Каспия. Воля!.. А нельзя. Есть захочешь. А там, гляди, полицейский. Откуда? Зачем? Паспорт! Тьфу! Плохо все на свете устроено. Захочешь есть. Вот зачем это?.. Чтобы работать. А работать, чтобы есть. Неправильно все это, а ничего не поделаешь. Закон!.. А зачем он, этот закон, простому человеку?
Слушая дядю Сеню, я думаю о своем. Вчера я еще ждал деда Данилу, а сегодня его образ, нарисованный моим
