“Grüß Gott!” – приветствуют они друг друга. “Как тебя зовут?” – спрашивает один из офицеров. “Альберт Геринг”, – отвечает он. Узнав известную фамилию, парочка полушутя интересуется: “Уж не родственник ли?..” “Брат”, – невозмутимо сообщает Альберт. Тут же их вялые плечи выпрямляются, лица каменеют, а веселье выветривается – внутренний солдат, привыкший к муштре, заставляет их дружно выпалить: “Хайль Гитлер!” Они ведь, в конце концов, удостоились лицезреть брата самого рейхсмаршала. Однако, будучи человеком, ненавидящим зацикленные на Гитлере ритуалы нацизма, Альберт Геринг просто оттопыривает средний палец и небрежно, на венском диалекте, бросает: “Leck mich im Arsch!” – “Поцелуйте меня в зад!”[55]
* * *
Я бреду по широкой улице, которая заставлена пикапами и таун-карами, как один подровнявшимися под строгим углом в сорок пять градусов к тротуару. Какой-то прохожий приветственно подносит палец к шляпе: “Доброго здоровьичка!” Глухое буханье хип-хопа заставляет пешеходов оборачиваться вслед проезжающему кадиллаку родом из конца семидесятых. В городе Гринвилл, штат Южная Каролина, стоит липкая послеобеденная жара.
Решив обязательно воспользоваться возможностью немного ознакомиться с местной историей, тем более такой трагической, я по указателям дохожу до городского музея Конфедерации. Некоторые люди, видимо, просто не способны оставить прошлое в прошлом. Здешний экскурсовод средних лет с бородой Стоунуолла Джексона, пивным животиком и в наряде ветерана войны во Вьетнаме – классический тому пример. “Немногим известно, что в Конфедеративной армии служил большой контингент цветных солдат. Нам вдалбливают, что война велась против рабства, но на нашей стороне были свободные рабы, и они сражались за Конфедерацию”, – сообщает он мне тоном человека, продолжающего вести давно проигранную войну. С сумасшедшими глазами, незаметно придвигающийся все ближе, как будто учуял среди нас шпиона северян, он шепчет: “А вы знаете, что Север отменил рабство только в 1865 году? Ведь прокламация Линкольна относилась лишь к восставшим штатам”. Я в самом сердце Диксиленда – от Австрии периода аншлюса, Румынии под Антонеску, Альберта Геринга меня отделяет целый мир. Тем не менее именно здесь, на американском Юге, проживает следующий фрагмент истории Альберта Геринга – Жак Бенбассат, старый друг семьи и номер четвертый в “списке тридцати четырех”. Он один из немногих оставшихся в живых людей, кому Альберт Геринг был другом и наставником.
* * *
– Здра-асте, – женщина с нью-йоркским акцентом приветствует меня, открывая внешнюю дверь-решетку. Это, должно быть, Дорис, жена Жака Бенбассата на протяжении уже более чем сорока лет, миниатюрная, с седым каре и молодыми черными глазами, щурящимися за стеклами очков, как бы оценивающими визитера.
– Здравствуйте, а Жак дома? – спрашиваю я, стоя у подножия крыльца.
– Нет, Жака нет, он сейчас у врача. А вы кто? У вас к нему какое-то дело?
– Я вчера договорился взять у него интервью в 11 утра; наверное, я с вами и говорил, когда вчера звонил.
– Нет, он мне ничего не сказал.
– Хорошо, а вы не знаете, когда он вернется?
– Не знаю, – отвечает она. Наступает неловкое молчание, пока мне не удается получить приглашение войти – в ответ на просьбу позвонить ему по сотовому.
Я следую за хозяйкой по тускло освещенному коридору на кухню, на пути почти спотыкаясь о лестничный подъемник, откинутый под загадочно низким углом. Пахнет бабушкиным домом, и от этого запаха становится уютно. Кухня – белостенное море, по которому мечется косяк тропических рыбок, повторяющих движения друг друга. Рыбки останавливаются у классического пропагандистского плаката времен Второй мировой: дама в рабочем комбинезоне, чья согнутая в локте рука демонстрирует непропорционально большой бицепс, и ниже жирным шрифтом провозглашается: “У нас сил хватит!” Рядом с антикварным холодильником Дорис поднимает трубку столь же древнего телефона и спрашивает, по какому номеру я собираюсь звонить. “На сотовый Жака”, – отвечаю я, сомневаясь, что там, на крыльце, она меня расслышала. Бросая на меня очень необычный взгляд, она хихикает: “Вы что, у Жака и сотового-то нет!” Когда она снова поднимает на меня глаза, я вижу непонимающий взгляд. Это не просто старческие чудачества, это явно Альцгеймер.
* * *
Наконец приходит Жак, ковыляющий и опирающийся на трость, хотя поддерживать-то особенно нечего – от него немного осталось. Почти без мышц или жира, его складчатая кожа свисает с костей, как поношенная рубашка, наброшенная на стул. Его лицо и голову покрывает всего лишь несколько отчаянно цепляющихся за жизнь белесых волосков. На лице выгравированы морщины, рассказывающие обо всем: о вынужденном бегстве из двух стран, пережитой мировой войне, оставленных позади двух безжалостных режимах, каждый из которых считал его кровным врагом. Выжить для него означало прожить достаточно долго, чтобы не пропустить ни одного возможного и невозможного ужаса, обрушившегося на него самого, его семью и его народ. Он не поддался никакому человеческому злу, но теперь природа заявила на него свои права там, где человек остановился. Она поразила его раком легких. Жак никогда не был заядлым курильщиком, никогда не работал ни в каких канцерогенных условиях – болезнь просто стала еще одним незаслуженным испытанием, уготованным ему судьбой.
Очень неспешно он садится напротив меня и надевает на оттопыренные уши-очки с линзами-полушариями. После его извинений (будто он лично виноват в своей болезни) я начинаю разговор словами о том, как здесь зелено, – на такого рода обстоятельства австралийцы часто обращают внимание в других странах, где сам факт выпадения осадков почему-то не считается поводом для ликования. Он шутит в ответ: “Поэтому и называется Гринвилл”. Помимо ощущения себя последним ослом я также приятно удивлен: несмотря на тяжесть болезни и мрачные перспективы, Жак по-прежнему способен шутить.
Пока он повествует о разных своих похождениях с Альбертом, я не могу не отметить сходства этих двух характеров. Оба кажутся в глубине души обаятельными озорниками. Возможно, это связано с тем, какое место занимал Альберт в жизни Жака еще в юности последнего. Альберт часто навещал дом Бенбассатов, где играл роль дяди для боготворящего его Жака. Он ездил с Бенбассатами на лыжные каникулы в Австрийских Альпах, развлекая Жака, тогда еще новобранца армии США, дислоцированного в послевоенной Германии, мрачными шутками и байками о любовных приключениях. “Однажды мы сидели, знаете, болтали ни о чем, и он немного хандрил, потому что не мог найти работу, – говорит Жак, вспоминая одну из их послевоенных бесед с Альбертом в австрийском Бад-Гаштайне. – И он [Альберт] говорит: “ Ты знаешь, я тут подумал: наверняка все мои друзья, которым я делал одолжения… Тебе не кажется, что, если бы я умер, они принесли бы мне на могилу дорогие венки?” Я сказал: “Наверное”. Он сказал: “А недурно было бы, если б они отдали мне деньги за них ПРЯМО СЕЙЧАС!”
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
