Декламирующий карлик: Элемент изъят! Элемент изъят! Элемент изъят!
Грохот падающего с лестницы пианино. Плавящийся манекен.
Затемнение.
II
механика меланхолии
Горловое пение
Черно-белые кадры: голый старик, свернувшийся в позе эмбриона; толпы людей разбегаются в разные стороны; безногий нищий, отталкиваясь руками от асфальта, начинает движение на небольшой тележке; громогласный хор; дирижер медленно размахивает палочкой; арабские семьи, спасаясь от взрывов, выбегают из длинной арки, теряя наскоро собранные вещи; наголо бритый человек колотит палкой по огромной металлической раме.
Тусклый свет огромной лампы. Под ней две фигуры в черных робах и масках из теста.
— Ты не спишь?
— Кажется.
— Что кажется?
— Кажется, не сплю.
— А как ты себя чувствуешь?
— Не знаю. Где мы?
— Не знаю. Не помню. Какая разница?
— По-моему, я чувствую себя лучше. Там что, окно открыто? Ветер такой прохладный. Из того, из дальнего окна дует.
— Нет, здесь же нет окон.
— Ах, ну да… Сколько времени?
— Не помню. Долго.
— Что значит долго? Я имею в виду, который час?
— А, это. Я не знаю, часов же нет, зачем ты все время спрашиваешь? Какая разница? Зачем спрашиваешь?
— Мне лучше, мне определенно лучше. Чувствую какой-то прилив сил.
— Это очень хорошо. Правда. Это правда, очень хорошо.
— Закурить нету?
— Здесь нельзя курить. Ты же знаешь.
— Да я просто так, по привычке, извини, по привычке… А ты как?
— Честно говоря, еще никудышнее, чем раньше.
— А что такое?
— Я задыхаюсь. Мне кажется, что не сегодня-завтра воздух закончится. Совсем закончится.
— Перестань, здесь еще полно кислорода. К тому же можно задерживать дыхание. Этому не сложно научиться.
— Искусственные цветы.
— Я умею, показать?
— Что показать? Ты хочешь изобразить цветок?
— Да нет — как задерживать дыхание.
— Нет, нет, не надо, я знаю…
— Темнота корчит мне гримасы.
— Мне тоже…
— Знаешь, мне кажется, что кто-то завелся в моем мозгу. Ну, какое-то существо, понимаешь? Вроде гусеницы или сороконожки.
— Оно кусается?
— Вовсе нет, оно просто ползает там, внутри, но это ужасно неприятно.
— А что твой сон?
— Какой?
— Он больше не возвращался?
— А, этот… уже несколько дней не приходил. Я даже начал забывать про него. Но это он нарочно, хочет, чтоб я потерял бдительность. Ничего, ничего! Этот номер ему не пройдет! Ему это не удастся! Черта с два! Меня не проведешь! Я теперь — не то, что раньше! Его повадки теперь хорошо мне известны! Он попропадает, попропадает, запропастится куда-нибудь, но потом обязательно появляется. Обязательно приходит. Обязательно… Точно так же, как эта сороконожка — ненадолго затихает, и опять начинает копошиться.
— Мне страшно. Я смотрю на искусственные цветы, и мне страшно. Вчера один бутон отвалился, как у живого, как у живого, понимаешь?
— Выброси их. Я давно тебе говорю.
— Их некуда выбросить, ты же знаешь.
— А слышишь капли?
— Нет, какие капли?
— Почему ты никогда их не слышишь? Почему никто, кроме меня, не слышит эти проклятые капли?
— Это не капли, это ртуть.
— Что?
— Ртуть.
— Что ты говоришь, какая ртуть?
— Ртуть из разбитого термометра. Мы вдыхаем ее. Говорят, это вредно.
— Нет, я не верю в ртуть. Никаких термометров мы не разбивали.
— А может, это не мы разбили термометр.
— А кто же еще? Кроме нас тут никого не было.
— Так уверенно говоришь, может, скажешь тогда, где мы?
— Это против правил! Это против правил. Зачем ты так? У меня от этого начинает болеть голова. Я слабею. Там гусеница, потрогай, там гусеница. Она шевелится. Ее видно даже — кожа топорщится. Как от нее избавиться? Может выплюнуть?
— Ты не сможешь.
— Да, я не смогу. Я чувствую слабость. Опять чувствую слабость.
— Так вот, гримасы. Знаешь, когда смотришь в темноту, иногда на секунду может показаться, что перед тобой стоит целая толпа. Все они наклонились и заглядывают тебе в лицо, но ты не видишь их, только чувствуешь их пристальные взгляды. А еще они сдерживают смех. Их лица мерцают от пота.
— А мне мерещатся угли. И еще вода с лунными бликами.
— С лунными бликами. А что такое лунные блики?
— Не знаю. То, что видится мне в темноте. У каждого свои галлюцинации.
— А я не могу поднять голову от подушки, гусеница сразу оживает.
— Поспи еще.
— Наверное, правда, стоит еще поспать. Разбуди, когда приедем.
— А если мы никогда не приедем?
— Значит, я проснусь без твоей помощи, как обычно.
— Хорошо.
— Значит условились?
— Условились.
— Без обмана?
— Без обмана.
— А зачем мы поменялись ролями?
— Не знаю, должно быть, так интереснее. Не так скучно.
— Ты думаешь, так просто понять мой характер?
— Нет, но я попытаюсь. А ты сможешь сыграть меня?
— Я не играю, я и есть ты.
— Да, я просто забыл. На мгновение забыл, что тебя не существует.
— Но ты же ощущаешь мое присутствие?
— Да, конечно.
— Как же так, меня не существует, но ты ощущаешь мое присутствие?
— Очень просто: ведь я существую, но не ощущаю своего присутствия.
— А я не существую и не ощущаю своего присутствия. Забавно, да?
— А мое присутствие ты ощущаешь?
— Мне кажется, я ощущаю что-то похожее на твое присутствие, но это не ты.
— Знаешь, а ведь мне тоже так кажется.
— Это не ты, это какая-то иллюзия.
— А ты помнишь, как меня зовут?
— Конечно, нет, неужели ты помнишь?
— Нет, имена никогда не были мне известны. Они похожи на твои искусственные цветы с отваливающимися бутонами. Так же бессмысленны.
— А зачем ты спрашиваешь?
— Не знаю, захотелось разыграть тебя — вдруг придумаешь мне имя, и сделаешь вид, что меня именно так всегда и звали. Хотелось посмотреть, сумеешь ли ты выкрутиться.
— Это смешно. Мне это смешно.
— Мне тоже.
— Видишь, я же говорю, сегодня необычный день. Не зря было это ощущение прилива сил. Не зря.
— Ты думаешь?
— Абсолютно точно, поверь мне. Поверь мне.
— Я тебе не верю.
— Почему?
— Потому что я кое-что понял.
— Что ты понял?
— Знаешь, что означает это ощущение иллюзии твоего присутствия?
— Что?
— Что я знаю, кто ты.
— Конечно, знаешь, я — это ты.
— Нет, ты — это вовсе не я. Я знаю, кто ты на самом деле. Ты — гусеница в моей голове.
Затемнение.
В сырую землю вкопана полусгнившая оконная рама. Под ней — яма, неглубокая, но вмещающая одного человека. Из земляного окна выглядывает лицо. По его выражению сложно определить, кому оно принадлежит — даже возраст и пол не поддаются идентификации — настолько оно освобождено от эмоций. Болезненно широкий лоб, плешивые брови, широко открытые глаза, выпирающие скулы. Внутри глаз нет никаких намеков на эмоции — там нет ни ярости, ни скорби, ни мольбы, ни надежды. Создается впечатление, что слепой человек выглядывает из оконного проема в земле безо всякой цели.
Когда подсолнух распускается, то из-под ярких лепестков показываются мелкие семечки. Издалека, даже с пяти шагов, они выглядят как единая масса, черный круг, окаймленный языками огня. Так удивительно, что этот круг состоит из сотен отдельных зернышек. Они прижались друг к другу настолько сильно, что между ними с трудом можно втиснуть даже иглу. Но в действительности соприкасаются не семена, а черная лузга, ведь каждое из них надежно запрятано под крепким слоем, будто в миниатюрный саркофаг, и упаковано в отдельную ячейку. Сами семечки никогда не касаются друг друга. Птицы обожают склевывать их из поднявших головы подсолнухов, очищать от лузги и проглатывать, оставляя в цветке пустые ячейки, похожие на высохшие пчелиные соты. Это всегда выглядит жутко: кажется, будто они выклевывают чьи-то глаза.
Ее не переставал занимать вопрос, почему в природе, в которой, несомненно, присутствовала незыблемая (почти совершенная) внутренняя логика, зачатие оказалось связано с наслаждением, а рождение — с непереносимой болью. Создать всегда было во много раз мучительнее, чем замыслить.
Мерзкий снег мокрыми хлопьями летел прямо в лицо и сползал по щекам. Надо мной нависла смугло-коричневая тень огромного памятника, темный силуэт почти сливался с сумрачным небом. Заупокойный звон церковных колоколов гулким отзвуком растворялся в воздухе. Только что закончилась презентация моего первого романа.
Проецирование реальности. Дубль второй. Ad opus![12] Хлопушка… Вопль режиссера… Поехали! Живее! Мотор идет! Осветители и гримеры, команда ассистентов, — все засуетились! Они не отрывают глаз от съемочной площадки! Оператор с ненавистью сморит сквозь линзу прицела. Наводит крест на жертву и расстреливает ее до тех пор, пока она не распадется на атомы кадров. И из этих осколков можно будет смонтировать какую угодно реальность.
