Язычество проистекает из языка, и в конечном счете боги — это слова и имена слов и чисел, а прабоги — это звуки, вплоть до первозвука Аум, сотворившего этот мир.
Пронеслось видение будущего: на месте Волгограда озеро, из центра его вздымается рука Родины-матери, сжимающая меч Эскалибур (Скалобор). Сталинград — сталь, материал меча — мы, меч — это Sword (то, что вместе со словом). Слово (вместе с желанием, вместе с охотой, вместе с любовью).
И Птичич, и Дождич, и Зверич, и Речич, и Травич, и Морич, и Жароветр, и Свист, и Болотос, и Блажич, и Брагич, и Бережич, и Умыч, и Глупыч, и Смехич, и Крович, и Лава, и Слава, и Держава, и Дружава, и Любава, и Снава, и Снова, и Зима, и Морозич, и Ледич, и Деревич, и Междудеревич, и великие боги среднего рода, абстрактные боги: Пусто, Светло, Тихо, Тепло, Сонно…
И вдруг воздух над ночной воронкой пропитался пронзительным ароматом подснежников и лесных фиалок, и над воронкой встала она — сама Весна, растерянно усмехающаяся девушка, несущая в подоле цветы. И хотя на вид ей можно было дать лет семнадцать, но она родилась только что, родилась вместе со всеми своими цветами, венками, хороводами в полях, родилась вместе со всеми мартовско-апрельскими ручьями и их звоном, вместе с майскими дальними кострами, вместе с подружками, песенками и играми, поцелуями и грозами, вместе с молниями и нерастаявшими алмазами снега в золотых волосах. И со своей рассеянно-лукавой улыбкой она смотрела на меня, словно спрашивая: «Зачем я здесь, дорогой господин? Не знаете ничего, случайно, о причине моего внезапного появления на свет, уважаемый господин? А?»
К сожалению или к счастью, но я совершенно не знал, что мне ответить Весне. Я прожил в этом космосе несколько миллиардов странных и довольно веселых светолет, но я так и не уяснил себе, зачем приходит весна, зачем нужна жизнь, зачем эта жизнь превращается в пыль, чтобы через минуту снова возникнуть и обвить нас холодным хохочущим ручейком. Зачем? Не знаю, моя прекрасная госпожа. Не знаю. Да и знать не хочу, моя любимая госпожа. Мое ли это дело? Я ведь просто киллер с отличным оптическим прицелом. Я третий глаз. Я всего лишь the killing toy, убивающая машинка Господа, не более того, моя возлюбленная госпожа. А зачем все это, зачем оно возникло, зачем оно длится — этого я не знаю. Может быть, все это лишь шутка, моя любимая госпожа?
— Шутка одного мишутки, — ответила она беззвучно улыбающимися губами.
Сквозь слезы, внезапно пролившиеся из моих глаз (те самые слезы, которыми плакал Боттичелли до конца своих дней, после того как он написал лицо Весны), я вдруг увидел аскетичную зимнюю комнату на первом этаже хрущевского пятиэтажного дома, я увидел скромное заседание районного партактива рядовой ячейки компартии СССР, где-то в середине или в конце семидесятых годов XX века: собравшиеся здесь старики и старухи, как выяснилось, тоже были богами — Сварог, Кама, Ладога, Свияга, Перун, Ярило, Велес — старые, с орденами и медалями Великой Войны на лацканах убогих пиджаков, они сидели здесь с ветхими отрешенными лицами, решая вопросы микрорайонного масштаба, а окна их комнаты щедро украшала изморозь, наполненная солнцем. Вот один из них — кажется, Велес, владыка богов, — осторожно достает из кармана выглаженного коричневого костюма пачку сигарет «Ява» и тихо выходит из комнаты — покурить. Он выходит на бетонное крыльцо, закуривает. Старые глаза за зелеными стеклами очков, какие носят люди, страдающие глаукомой, спокойно смотрят на снег, на черные деревья, на слабые ноги… Сигарета «Ява» дымится, сгорает — струйка терпкого дыма, дымок в морозном воздухе — это сгорает и исчезает явь, а вместе с ней превращаются в дым и исчезают и праявь, и новь, и навь, и быль, и боль… Исчезают и пыль, и быль, и боль…
незапно Милош Якеш приблизился ко мне и, глядя на меня и на Яромира, произнес с кроткой, но твердой улыбкой:
— А теперь вы должны уйти. Она может остаться, — он указал на Элли. — До этого момента шли боги этого мира. Но есть боги других миров. Их вам видеть не позволено.
— Только девы и старики могут видеть этих богов? — спросил я.
— Нет, — он кротко и печально улыбнулся. — Их могут видеть все, кроме убийц. Вы — убийцы, поэтому, если вам дорога жизнь, уходите. Точнее: бегите! Спасайтесь!
Яромир сразу же побежал, я последовал за ним, мы сбежали по земляной покатой стене мавзолея. Элли даже не взглянула нам вслед, она стояла среди старцев, сбросив плащ, совершенно голая, стояла, вытянувшись по стойке смирно, словно девочка-солдат, сжимая в руках ветку красной калины. Ее белые пушистые волосы вздымались, как растрепанный костер над ее головой. Ее блестящие глаза преданно смотрели в небо богов.
Мы бежали. Сотни людей стояли внизу на коленях с факелами в руках, запрокинув экстатические лица. Видимо, среди них не нашлось убийц. Яромир на бегу вскочил в чей-то автомобиль, расписанный драконами и спайдерами, который стоял с распахнутой дверцей. Я успел запрыгнуть на соседнее сиденье, когда он уже давил на газ. И мы помчались. Что-то удерживало нас от того, чтобы оглянуться, но зеркальце заднего вида ослепло сиянием, страшный удар потряс окрестности — это шли боги будущего.
Мы неслись по длинной и прямой улице, проскакивая луга, корты, трамвайные депо, виллы, разрушающиеся новостройки, черные двери пивных… Все высветилось белоснежным электрическим светом, все молча орало от космического ужаса. Орали и мы. И только доехав до центра города, мы подавили свой крик, судорожно зажевав его. Яромир сильно кусал свои губы, вцепившись в руль, так что две тонкие струйки крови стекали по подбородку. Затем лицо его стало снова непроницаемо-беспечным.
Трудно сказать, чем была эта ночь. Продолжалась она алкоголически. Нас так резко и сильно подбросило, что потребовались ритуалы приземления — landing, как говорят в самолетах. Мы с Яромиром заходили в какие-то заведения, молча глотали водку, затем танцевали со странными женщинами, падали на пол, кидались пустыми пивными кружками в картину на стене, нас вышвыривали, возможно, немного били… Я снова где-то лежал. Помню, зачем-то кусал подножие игрального автомата… а может, это был автомат, продающий сигареты или презервативы — трудно сказать. Возможно, я блевал.
Проснулся я, однако, на удивление свежим и бодрым в своем синем гостиничном номере. Синие занавески на окне подрагивали, надувались и опадали, как bubble-gum вздымается пузырем и снова превращается в пленку на губах малолетки. Солнечный луч лежал на ковре. Меня разбудил коридорный, который принес мне кофе, круассан и газеты.
Устроившись с завтраком в постели, я жадно схватил газеты — я любопытствовал, как будет освещаться убийство Орлова. Первая же газета открывалась броским заголовком:
ЗВЕРСКОЕ УБИЙСТВО В ТУРИСТИЧЕСКОМ ЦЕНТРЕ ПРАГИ.
Это была пражская англоязычная газета. Текст под заголовком сообщал:
«Вчера на одной из наиболее любимых туристами и гостями Праги улочке Нового Света среди ясного дня совершено зверское убийство: убит художник Куровский. Художник погиб в своей мастерской. Пражане и гости столицы хорошо знали и любили Куровского, который за многие годы работы в Новом Свете стал неотъемлемой достопримечательностью Праги. Тем сильнее шок, который испытали все, кто его знал, от случившегося. Убийство совершено невероятно жестоко, наличествуют признаки издевательств Над телом убитого. Художника застрелили из пистолета, после чего у трупа отрезали голову, которую полиция пока найти не смогла. В грудь Куровского воткнут старинный железный ключ из коллекции ключей, которую много лет собирал художник. Удар нанесен с такой силой, что ключ пробил грудную клетку и вошел в сердце. Потрясенные друзья и почитатели художника…»
— далее следовали слова о таланте Куровского, о яркой образности его картин, а также призыв организовать представительную выставку его работ в одном из главных выставочных залов Праги.
Я быстро пролистал газеты. В двух газетах заметки о гибели Куровского были скромнее, но информация совпадала: голова, ключ… Нигде ни слова об убийстве Орлова. Я отбросил газеты. Потянулся к своему рюкзаку, свернувшемуся на ковре, и извлек из него рисунок, подаренный мне покойным Куровским. Почему-то мне захотелось еще раз взглянуть на этот рисунок.
Рисунок немного помялся, на нем откуда-то взялись мелкие брызги от красного вина, но все же сам рисунок был превосходен. Я повернул голову и глянул в большое круглое зеркало, висевшее на синей стене справа над изголовьем. Идиллическая картина: пар от серебряного кофейника, угол подушки позолочен солнцем. Как много золота в этом городе!
Совершенно незнакомое лицо, странно-юное, опухшее, заспанное, почти младенческое, смотрело на меня с подушек. Кто это такой? Кто это? Я? Или не я? Как-то раз в детстве меня спросили: как тебя, мальчик, зовут? Я ответил: «Илья. Что означает: или я, или не я».
