Вместе с парашютистом Тимофей перевернул лодку и внес ее в реку. Чтобы удобнее было ступать, Косых привязал костыль сбоку, перехватив его веревками на уровне груди, бедра и голени. Костыль примерно на вершок свисал ниже подметки, и Косых мог ступать на него, не тревожа больной сустав.
Потом они поднырнули под лодку. Там было совсем не темно, как думал Тимофей. Внутренность посудины наполнял свет, отраженный от серого галечника на дне. День казался пасмурным. Солнце скрывалось за плотным пологом дыма. Но маленькие волны на поверхности, словно призмы, собирали свет, и по дну раскинулась яркая сеть. Ячейки сети постоянно находились в движении, и свет мерцал.
В носу лодки устроился Косых, опершись локтями на переднюю банку. Тимофей хотел устроиться в центре, но Косых остановил его:
— Занимай последнюю, — глуховато прозвучал его голос. — В центре Марина.
— А как же мы дорогу найдем? Как ориентироваться?
— Под ноги смотри. Да и выглянуть из-под лодки можно на секунду — другую. — И Косых постучал по борту, давая сигнал Марине.
Она открыла глаза, тряхнула волосами, забрызгав обоих, и сказала:
— Тут совсем неплохо.
— Пошли, — приказал Косых. — Отталкивайтесь посильней; но только смотрите, чтоб лодку не снесло.
Марина подумала, что ходьба по дну реки под перевернутой лодкой похожа на полет во сне. Ей это нравилось, но минут через пять стало трудно дышать.
Тогда Косых скомандовал подтянуть лодку ближе к берегу, мужчины уперлись плечами в банки и приподняли край посудины над водой. Косых приподнял нос побольше, чтобы лучше провентилировать внутренность лодки. И тут же опустил борт. Под лодку чуть не попала переплывавшая реку рысь. Под водой они увидели, как она, быстро перебирая лапами, ринулась прочь от непонятного предмета, под которым прятались люди.
Течение несло посудину довольно быстро. Приходилось внимательно следить, чтобы лодку не вынесло на стрежень.
Тимофей подумал о том, что пробираться вверх, к Петру и Дзолодо, будет трудно.
Верхний слой воды в реке становился все теплее. Все чаще приходилось приподнимать борт лодки, чтобы захватить свежего воздуха. Но он был сух и накален огнем. Тимофей нечаянно дотронулся до дна лодки и отдернул руку. Металл обжигал.
— Не могу больше… — пробормотала Марина, вцепившись в банку руками, и уронила на нее голову. — Дышать нечем… Плохо мне…
Косых приказал:
— Тимофей, сними ремень, пристегни девчонку к банке. Нам еще с полчаса идти… А она, видать, скисла.
Марина попыталась вяло сопротивляться, чтоб ее не привязывали. Но она, видимо, плохо соображала, почему ей надо быть привязанной и надо ли ей сопротивляться. Едва Тимофей принайтовил Марину к банке, как она притихла, очевидно довольная тем, что ее оставили в покое, и тихонечко постанывала:
— Душно… Душно… Дышать хочу?
— Косых, можно побыстрее?
— Осторожнее надо, а не быстрее. Забыл про мою ногу-то.
«А ведь действительно забыл, — подумал Тимофей. — Напрочь забыл… Как же он идет? Но и Марина… Она потеряла сознание». Он вытер пот со лба тыльной стороной руки. Но от этого легче не стало. Тогда он окунулся с головой в воду, теплую, противную, припахивающую гарью. Она не освежала.
— Подъем! — прохрипел Косых.
Они приблизились к берегу, хотели приподнять борт, но парашютист остановил Тимофея:
— Смотри!
Вода отливала рыжим светом. Он метался. Какие-то темные тени плыли рядом с лодкой.
— Надо потерпеть. Мы тут в самой круговерти огня.
Тимофей не поверил, ему совсем нечем было дышать. Он поднырнул под борт, высунулся из воды и что было сил задержал лодку.
Берег находился метрах в пяти. Не берег — море огня. Деревья стояли прямо у воды. Огромные, толщиною обхвата в два. II хвоя под ними, и сами стволы пылали. Один из стволов, у которого, видимо, подгорели корни, качнулся и начал падать в сторону реки.
Затормозив лодку, Тимофей вздохнул и поперхнулся. Воздуха не было. Раскаленная смолистая гарь забила легкие, перехватила дыхание.
Вскинув взгляд, Тимофей увидел все еще падающее дерево, которое должно было перегородить им дорогу. Опускалось оно медленно, как-то нехотя. Над ним в черных клубах смолистого дыма летели, сверкая, ослепительно белые, сгоревшие до раскаленного угля тонкие ветки, разлапистые ветви, охваченные огнем, похожие на фантастических птиц.
Ствол оказался так длинен, что едва не достиг противоположного берега, окунулся в реку раскаленной вершиной, подняв облако пара.
Из-под борта лодки высунулась голова Косых.
Течение подхватило ствол, всплывший и ставший черным, и понесло вниз.
Тимофей снова попробовал вздохнуть, но только закашлялся.
Подав знак, Антон спрятался под лодку.
Тимофей последовал за ним.
— Скорее! Скорее! — хрипел пожарник.
Сколько времени они, прыгая, подталкивали лодку? Может быть, минуту, может, две, но, теряя сознание, Тимофей почувствовал слабую, начиненную удушливым дымом, однако все-таки свежую струйку воздуха.
Лодка миновала гирло, в котором пожар был особенно свиреп. Теперь даже сам огонь подтягивал к себе из низовьез воздух, иначе он бы задохнулся.
Они подняли лодку на плечах, чтобы струя этого, похожего на свежий, воздуха подобралась к Марине, которая была без сознания.
— Далеко еще?
— С километр. Вон за тем кривуном… потише должно быть…
— Подождем, пока она очнется.
— Подождем… — согласился Косых.
Они стояли с минуту, пока Марина пришла в себя. Больше выдержать не могли: жар бушующего на берегу пламени жег лица и руки, мокрая одежда шпарила плечи и грудь, выступающие из воды.
— Не топите меня… Не надо топить… — бормотала в угарном дыму Марина.
— Ничего… Ничего… — бормотал Косых. У него кружилась голова. Боль в ноге с каждым шагом ощущалась все сильнее. Палка, которая служила ему костылем, видимо, сбилась, ступать приходилось на носок, и он тихонько постанывал.
Косых прикинул, сколько им еще надо идти. Выходило — километр с гаком. Только вот с каким: меньше половины или больше?
Снова и снова они приставали к берегу, приподымали борт, останавливались отдышаться. Марина понемногу приходила в себя, но помощи ждать от нее было рано. Она и сама понимала это и то и дело спрашивала:
— Скоро?
— Потерпи, — хрипел Тимофеи в ответ. — Потерпи…
— Скоро. Скоро… — вторил Косых.
* * *
Осколки камней, холщовые мешочки, где находились намытые шлихи, Петр разложил на брезенте. Он внимательно просматривал пикетажку, отмечал соответствующий записи образец. Но сколько Петр ни старался, ему никак не удавалось найти образцы, которые не жаль выбросить. Каждый по-своему представлял интерес, каждый был дорог. После долгого раздумья Петр откладывал его в кучу отобранных. Постепенно вся коллекция оказалась просто переложенной с места на место.
