— У тебя котлеты горят, старик Розенберг, — сказала Милка замогильным голосом и взялась за перец. Разозленная и смущенная, она со страшной скоростью орудовала ножом, нарезая упругий сочный стручок на тоненькие, почти прозрачные кружочки.
Но даже перспектива остаться без ужина не отвлекла Яшу от матримониальных планов.
— Я приданое за ней хорошее даю, ты не думай. Квартира на Крестовском ваша будет, машину, Мил, тебе новую к свадьбе куплю.
— Если ты немедленно не прекратишь, я встану и уеду! Мила достойна большего, чем нищий старый холостяк с отвратительным характером.
— У тебя прекрасный характер, — заметила Милка.
— Не замечал. Правда, Мила, не слушай его. Я ж тебя с восьми лет помню. С твоих восьми, конечно. Бантики тебе завязывал.
Милка засмеялась и открыла холодильник:
— Ну что, брынзу с оливками класть в салат или так поедим?
— Клади, — распорядился Яша.
— Помню, кроме тебя, никто не умел французскую косу заплетать, а нам с Олей так хотелось… Мы, наверное, в то лето достали тебя этой косой.
— Я уж не помню.
Миллер проявил дипломатичность, потому что прекрасно помнил, как девчонки каждое утро являлись к нему с расческами и ворохом заколок. «Мила, перестань мучить Диму», — говорила Ольга Алексеевна, но ясно было, что делает она это только из вежливости.
— Как не помнишь, когда Яша целую балладу сочинил про эти косы?
— А ты-то как узнала? — удивился Миллер. — Она же с матерными словами была, и Ольга Алексеевна запретила ее декламировать.
— Да, моя Ольга Алексеевна вообще не разрешала мне знакомить детей с моим творчеством.
Милка достала из пакета авокадо и нерешительно покрутила его в руках.
— Давай, давай! — замахал на нее Яша. — Димка никогда его не ел.
Она аккуратно разрезала фрукт — или овощ? — на две половинки и достала большую косточку.
— Ничего себе! — возмутился Миллер. — В замороженном мясе, которое я покупаю в гастрономе, процент костной ткани и то меньше! Сколько остается вашего авокадо?
— Не шуми. Сейчас Милка все сделает.
Котлеты поджарились, и Розенберг убрал сковородку с огня. Он подошел к огромному, во всю стену, окну, с хрустом потянулся и на обратном пути подлил Миллеру вина.
— Мы все твои стишки наизусть знали, — сказала Милка, выскребая ложечкой мякоть авокадо из кожуры неестественно изумрудного цвета. — Похабщину утаить от детей невозможно. Это тебе не законы физики. Да, парадокс. Можно потратить годы на заучивание Тютчева или Пастернака, а матерные стихи запоминаются с первого раза и на всю жизнь. В этом году, например, все молодое поколение поселка просто бредит твоей «Балладой о члене».
Миллер поперхнулся, а Розенберг выглянул из кухни — убедиться, что дети их не слышат.
— Ты, Дим, знаешь байку про мальчика, у которого крайнюю плоть застежкой брюк прищемило? — спросил автор.
— Знаю. — Дмитрий Дмитриевич не утерпел, схватил кусочек авокадо и положил в рот. — Слушай, какая же гадость!
— Не спеши с выводами. Сейчас Милка приготовит салат, ты язык проглотишь… В общем, привозят несчастного ребенка в больницу, и доктор записывает в истории диагноз: поражение полового члена молнией.
Миллер вежливо улыбнулся. Анекдот был древним.
— А я написал как бы от имени женщины, которую бросил любовник. Ладно, чего скромничать, меня постоянно бросают девки, разочарованные, что я не хочу на них жениться. Вот я и обобщил их проклятия в свой адрес. Слушай.
Розенберг еще раз убедился, что дети смотрят телевизор, приосанился и с выражением прочел длинную «Балладу», в которой были такие строки:
Но Бог не фраер, видит правду он,И молния с небес слетит, как птица,Тебе в штаны под грома перезвон.
После чтения гость вежливо похлопал и спросил:
— Яша, а не боишься, что проклятие сработает? Ты же подвергаешься страшному риску!
Розенберг заржал.
— Почему бы действительно тебе не жениться? — продолжал Миллер. — Мне кажется, дети тебя поймут.
— Конечно, — сказала Милка, энергично растирая мякоть авокадо в миске толстого фарфора. Она скорчила страшную физиономию, и Миллер вспомнил, что эта привычка — строить гримасы, когда она занята физической работой, у нее с детства. — Были же у тебя приличные тетки, эта, например, которая ботоксом торговала.
Розенберг пригорюнился и допил вино из бокала Миллера.
— Я вам вот что скажу, — он закурил и молча сделал несколько глубоких затяжек, — женитьба не напасть, как бы после не пропасть. Знаешь, Милусь, Ольга Алексеевна до сих пор со мной. Вот мы сейчас готовим ужин, а я вспоминаю, что она любила, что не любила… Думаю, понравилась бы ей наша стряпня или нет. Ты не расстраивайся сейчас, Милусь, я знаю, ты тоже по маме скучаешь, но, видишь ли, потерять мать для человека естественно. Родители умирают раньше детей, а супруги должны быть вместе всю жизнь. И Ольга Алексеевна не покидает меня, слава Богу… Я не спорю, вокруг есть очень хорошие женщины, но они все чужие для меня. Короче, если я женюсь, то ни жену не осчастливлю, ни сам счастья не найду.
Милка вытерла руки о передник и погладила Розенберга по голове. «Господи, какой он счастливый! — остро позавидовал Миллер. — У него есть семья. Да, Ольга Алексеевна умерла, и он до сих пор горюет, но он окружен любимыми и любящими его людьми, и все они стараются быть друг для друга радостью и утешением».
Миллер подумал, как мог бы приходить в этот дом с Таней, как они сидели бы рядышком, прижавшись друг к другу, а потом, крепко держась за руки, шли бы по темным улочкам коттеджного поселка к заливу. Он бы подавал Тане пальто, а нескромный Розенберг шутил бы насчет предполагаемой Таниной беременности.
Ничего этого не будет.
Одиночество стало не только привычкой, а частью его личности. Наверное, потому он и обиделся на Таню — испугался, что если они сойдутся, ему придется не только привыкать жить вдвоем, нет, придется перестраивать себя. Не только менять вкусы и привычки, а из озлобленного эгоиста, затравленного одинокого волка превращаться в радостного семьянина.
Не так-то легко люди расстаются со своими бедами.
«Всю жизнь я, как дебил, мечтал о любви, а когда она пришла, оказалось, что это для меня кара небесная…»
— Господи, какой я дурак, — сказал он вслух, — ненормальный просто. Извини, Яша, мне срочно нужно позвонить.
…Танин номер был временно заблокирован. Миллеру так хотелось поговорить с ней, что он готов был бежать в любой салон сотовой связи, чтобы заплатить за ее телефон. Но потом он сообразил, что это будет бессмысленное действие — ведь Таня не узнает, что он пополнил ее счет.
