Все заговорили разом, и, как всегда бывает в подобных случаях, возникла полная неразбериха. Епископ Флориан издавал бессвязные восклицания; князь требовал объяснений; восторг, недоумение, изумление выражались в речах шляхтичей, а тот, что торговал только что у Мадленки мизерикордию, в порыве благодарности бросился перед юным воителем на колени и стал целовать его руки, орошая их слезами.
Август стоял с горделиво вскинутой головой и плотно сжатыми губами; рук у ошалевшего шляхтича, невнятно клявшегося в своей вечной преданности, не отнимал, и вообще всем своим видом словно бросал вызов присутствующим, в том числе и Мадленке. Она жадно впилась взором в его лицо, но ничего, кроме упоения собственной удалью, на нем не видела. Даже если Август и впрямь напал на крестоносцев из засады, как утверждал рыцарь с солнцем на доспехах, совесть его была совершенно ничем не замутнена.
— Быть беде! — вскричал Флориан, воздевая руки. — Верно, это те самые рыцари, что должны были доставить выкуп за анжуйца; и ты сам выписал им охранное свидетельство, князь!
— Да, с ними и впрямь был сундук с деньгами, — подтвердил Август, блестя глазами, — и я думаю, что это была хорошая мысль — дать им пропуск и выманить зверя из его берлоги.
Вмешался князь Доминик, заявив, что будет говорить с племянником наедине, и попросил всех, кроме Августа и епископа, удалиться. На виске у статного князя дергалась жилка.
— Потому что, — добавил он, — это дело слишком важное, и мы должны обсудить его без помех. — Взгляд, которым он наградил Августа, не сулил последнему ничего хорошего. — Оставьте нас.
Слово князя Диковского было законом, и вскоре зала опустела. Мадленка хотела было остаться и послушать, о чем будет разговор, но епископ с неудовольствием воззрился на нее, и она была вынуждена поклониться и проследовать к дверям, как прочие.
Предоставленная самой себе, Мадленка отправилась полюбоваться на огнеплюй, который ей чрезвычайно приглянулся. Никто не обращал на нее внимания, и, присев в тени пушки и обхватив колени руками, она предалась нелегким размышлениям.
В части, касающейся Боэмунда фон Мейссена, загадку можно было считать разгаданной. Крестоносец не нападал на караван матери Евлалии. У него было дело гораздо важнее: он вез выкуп за собрата, томящегося в замке, и имел охранное свидетельство на проезд по землям князя (которое, однако, его не охранило, мысленно скаламбурила Мадленка).
Князь Август со своими людьми подстерег его, разбил отряд наголову и отобрал выкуп. Мадленка затруднялась определить, был ли Август прав или нет. Разумеется, неблагородно нападать так на неприятеля, который не ожидает твоего появления и вдобавок имеет грамоту от самого князя Доминика, но, с другой стороны, о грамоте Август мог и не знать, и потом, противником его были крестоносцы, а с ними особо церемониться нечего. Гораздо больше Мадленку занимал вопрос, мог ли Август быть тем, кто истребил в лесу ее спутников и приказал убить Михала.
«Но зачем? — думала она, напряженно наморщив лоб. — Зачем? Ведь настоятельница была его крестной матерью. Или он позарился на добро, которое Мадленка везла с собой? Если так, то отчего же бросил его у дороги, где его нашли нищие?»
Да, но ведь кому-то надо было для отвода глаз посылать лже-Мадленку, которая без запинки показала, что нападавшими были именно крестоносцы. И этот кто-то наверняка знал, что же в действительности произошло в лесу. Либо он был виновным, либо покрывал его, что в данном случае одно и то же.
Первое: надо хорошенько приглядеться к этой самой Магдалене Соболевской. Хорошо бы втереться к ней в доверие, чтобы побольше разузнать о ней. Рано или поздно она себя выдаст.
Второе: глаз не спускать с князя Августа. Третье: отыскать кузнеца, который кует те самые чудодейственные наконечники. Глядишь, может, от него узнается что-нибудь полезное.
Четвертое: скрываться ото всех, сколько возможно. Никто не должен знать, зачем она здесь и кто она на самом деле… по крайней мере пока.
Мадленка воспрянула духом. Сама себе в тот момент она казалась ужасно умной, ужасно храброй и невероятно находчивой. Сознание собственной правоты вдохновляло ее, побуждало к немедленным действиям. Мадленка разрывалась между желанием найти самозванку и свернуть ей шею, дождаться, когда князь отпустит Августа, чтобы попытаться что-нибудь вытянуть из него, или немедленно отправиться на поиски мастера, выковавшего смерть для ее брата. Мадленка уже почти решилась заняться шеей самозванки, когда перед ней неожиданно предстал Дезидерий.
— Госпожа Анджелика просит пожаловать вас к себе, — церемонно объявил он.
Мадленка насупилась. Она знать не знала никакой госпожи Анджелики и не собиралась идти к ней.
— А кто это? — на всякий случай спросила она.
В глазах Дезидерия мелькнуло удивление, тут же, впрочем, сменившееся пониманием.
— Ах да, ведь ваша милость недавно при нашем дворе. Панна Анджелика сирота.
— И? — поторопила слугу Мадленка, чувствуя, что тот чего-то недоговаривает.
— Она из Литвы, — пояснил Дезидерий, явно испытывая неловкость. — И… очень хорошо принята князем Домиником.
— Его невеста? — загорелась любопытством Мадленка. Дезидерий покосился через плечо — не слушает ли кто, потом наклонился к рыжему отроку и доверительно шепнул:
— Некоторые говорят, что да, а некоторые — что этого никогда не будет. Панна Анджелика, спору нет, не лишена достоинств, но князю Диковскому все равно не чета.
— Еще бы! — выдохнула Мадленка, — А сам-то князь, что он думает об этом?
На этот раз Дезидерий озирался гораздо дольше.
— Неравнодушен, — еле различимо пробормотал он. — Но мать искала для него княжну из рода Мазовецких, а он весьма чтил волю покойной госпожи Эльжбеты, так что вряд ли панна Анджелика когда-нибудь станет нашей повелительницей.
— Я, пожалуй, погляжу на нее, — объявила Мадленка, но на прощанье оглянулась на огнеплюй. — Что за пушка у вас — чудо! А она стреляет?
— Пока нет, — отозвался Дезидерий, видимо, испытывая облегчение от того, что не надо больше объяснять про таинственную панну Анджелику, — но наш мастер, Даниил из Галича, говорит, что скоро уж се можно будет испытать.
— А кто этот Даниил? — полюбопытствовала Мадленка.
— Главный кузнец их милости. Правда, епископ Флориан утверждает, что огнеплюй этот — суета сует и нам вовсе ни к чему, но князь Доминик так не думает.
«Ага! — значительно подумала Мадленка. — Кузнец!»
— А что он еще делает, кроме огнеплюя? — допытывалась она. — Мечи кует?
— О, — Дезидерий закатил глаза, — мечи у него — заглядение, и легкие, и не ломаются. Князь наш Даниилом очень дорожит, не смотрит, что тот православной веры, хоть епископ на него и ворчит за это.
— А-а, — протянула Мадленка. — Так Даниил -русин? А стрелы он тоже делает?
— Он, все он, — подтвердил Дезидерий. — Я же говорю: кузнец, каких мало. И стрелы-то у него не простые, а такие, что с двадцати шагов доспехи насквозь бьют.
Мадленка побледнела, наморщила нос. «И человека тоже», — не удержавшись, подумала она.
— Что ж, дело хорошее, — степенно заметила она на слова Дезидерия.
Они пересекли двор, прошли череду полутемных зал, где толкалось множество самого разнообразного люда, поднялись по лестнице и оказались на женской половине замка, где сновали ловкие, уверенные, сдобные горничные и тонко пахло какими-то восточными благовониями. Мадленка чихнула.
У дверей им встретилась довольно молодая еще — лет двадцати четырех — дама в безвкусном платье из желтой парчи.
— А, привел, — протянула она и, взяв Мадленку за подбородок, развернула ее лицо к свету. — Экий заморыш! — весело воскликнула она. — Как птенец ощипанный.
— На себя лучше погляди, сударыня, — огрызнулась Мадленка, которой такое обращение очень не понравилось.
Дама тяжело задышала и покрылась свекольными пятнами.
— Что? — просипела она, разом утратив голос. — Да как ты смеешь, невежа!
— Я — шляхтич, — отрезала Мадленка, — и, слава богу, могу отличить благолепную внешность от образины, которую ныне имею несчастье лицезреть.
Дезидерий со смущенным видом кашлянул в кулак. У дамы же, теперь и вовсе малиновой, было в точности такое выражение лица, какое покойный дед Мадленки имел обыкновение называть «адским».
— Мария! — донесся из покоев ленивый голос. — Что там?
Дама повернулась к двери и тихим от бешенства голосом выдавила из себя несколько слов по-литовски, которые Мадленка не поняла, ибо вовсе не знала этого языка. Из покоев донесся серебристый смех.
— Все равно, веди его сюда, — велел голос. И Мадленка, не дожидаясь приглашения, шагнула через порог.
Ее обдала волна жара. В небольшой комнате вовсю горел камин, дрова полыхали и весело потрескивали, и отблески яркого пламени плясали на стенах, увешанных коврами. В деревянном кресле полулежала женщина, лицо которой показалось Мадленке знакомым. Узкие руки вытянуты вдоль подлокотников, алое платье распустилось диковинным цветком, глаза полузакрыты. Ах да, — это же та самая, что давеча у князя Доминика порезалась мизерикордией, которую «Михал» предъявил в качестве трофея.
