Читая это письмо, я почувствовала родство со своим дедом. В последние годы, вполне сознавая переход в сонное время и пространство наяву, я иногда вижу фрагменты своих снов, напоминающие такого рода галлюцинации, правда не из-за слепоты. Я научилась воспроизводить эти фрагменты и испытываю от этого какое-то особенное возбуждение. Во время этих как бы экстрасенсорных опытов я обычно вижу снящиеся мне замечательно красивые, но фантастические Лос-Анджелес, Сан-Франциско и Петербург, в которых я нахожу некие небывалой красоты места – необычный художественный музей-парк или цветущий музей-кладбище. Запомнившиеся места, явно связанные с прошлым, пусть и «цветущим», или со смертью, мне, однако, не удается снова найти в последующих вариантах этих снов – приходится довольствоваться экстрасенсорными фрагментами. Как говорится, нельзя войти в одну реку дважды, в данном случае в сонном пространстве.
Впервые попав в Советский Союз в 1973 году, я собиралась навестить В. В. во Владимире и получила для этого специальную визу – разумеется, не упоминая о семейных обстоятельствах. Я собиралась явиться к нему без предупреждения и представиться как «Miss Olga», от которой он получал первые письма из Америки; такую маскировку придумала его племянница! (Это первая фотография В. В., полученная Мисс Ольгой.) Мой тайный план рухнул – буквально за несколько дней до назначенной поездки во Владимир я узнала, что мой муж умирает, и срочно вернулась домой[88].
С годами мой двоюродный дед интересует меня все больше, и я очень сожалею, что мне не довелось с ним познакомиться. Тогда я и подумать не могла, что однажды буду о нем писать.
После освобождения из тюрьмы (1957)
* * *
Нет, я не Бáльмонт[89], я – другойЕще неведомый избранник.«Украйною» гонимый странникС «малороссийскою» душой…
Так Шульгин писал о себе в 1927 году в «Трех столицах» – а семь лет спустя его описал Игорь Северянин, с которым тот подружился уже в эмиграции:
В нем нечто фантастическое: в немХудожник, патриот, герой и лирик,Царизму гимн и воле панегирик,И, осторожный, шутит он с огнем.Он у руля – спокойно мы уснем.Он на весах России та из гирек,В которой благородство. В книгах вырекНепререкаемое новым днем.Его призванье – трудная охота.От Дон Жуана и от Дон КихотаВ нем что-то есть. Неправедно гонимОн соотечественниками теми,Кто, не сумевши разобраться в теме,Зрит ненависть к народностям иным[90].
«Нечто фантастическое» отсылает к рассказу Шульгина, который, возможно, читал Ленин. Своего рода Дон Жуаном В. В. оставался до конца дней, а Дон Кихотом его называли даже противники вроде Заславского. Он действительно был человеком «без страха», но не «без упрека» – и в личном плане, и в идеологическом, в первую очередь в том, что касается «народностей иных». Но, несмотря на все упреки, дед мне нравится своей исключительной волей к жизни и калейдоскопичностью, совмещающей писательский талант и принципиальность с любовью к риску и легкомыслием.
Прадед Виталий Яковлевич Шульгин
В том, что в Киеве, куда я приехала, отчасти чтобы читать газету «Киевлянин», и остановилась в гостинице рядом с бывшим Институтом благородных девиц, где мой прадед много лет служил инспектором, а прабабушка училась, в очередной раз проявилась воля случая. Из окна своего номера на пятнадцатом этаже гостиницы «Украина» (над Майданом) я видела институт через улицу, справа. Заказывая номер, я, конечно, не знала об этом соседстве, не знала и о том, что там одно время находился НКВД (об этом мне рассказал историк Киева Михаил Кальницкий)[91]. На месте же гостиницы в начале ХХ века стоял Дом Гинзбурга, первый киевский небоскреб в стиле модерн[92].
В день нашей встречи с Кальницким гостиница загорелась; говорили, что пожар начался в «депутатском» номере. Валил черный дым, гостей эвакуировали, по коридорам ходили пожарные. Я пошла в вестибюль, чтобы купить бутылку воды; пришел за водой и утомленный пожарник, с которого тоже спросили денег. От неловкости я отдала ему свою бутылку, сказав администраторше несколько жестоких слов, которые ее не смутили![93] В ту июньскую неделю из того же окна я видела еще два пожара: один на горизонте, другой совсем рядом – слева, в магазинах на Крещатике. Киев во время моего пребывания горел. Местные жители уверяли меня, что такое впервые. Был 2011 год.
Кальницкий отвел меня на могилы моих прадеда и прабабушки на Байковом кладбище. Он быстро нашел их в старой его части, но могилы заросли, и к ним пришлось пробираться сквозь ветки и сорную траву. Два памятника со скульптурными портретами в медальонах сохранились хорошо, но время их, конечно, повредило: стерлись носы; этого следовало ожидать, ведь Виталий Яковлевич умер в 1878-м, а Мария Константиновна – в 1883 году. Она считалась красивой, и это видно по единственному доступному мне ее изображению (на кладбище). Брачные хитросплетения нашего семейства сказались и тут: на памятнике ее фамилия – не Шульгина, а Пихно, по второму мужу; в этом нет ничего удивительного, удивительно то, что похоронена она рядом с первым. Впрочем, мужья были друзьями – «all in the family». Умерла прабабушка на юге Франции, в Ментоне, совсем молодой (ей было всего 39 лет), родив шестерых детей.
М. К. Пихно. Байково кладбище. Киев (2011)
В. Я. Шульгин. Байково Кладбище. Киев (2011)
М. Б. Кальницкий стал моим главным киевским информантом. Он описывал мне дома, адреса которых я называла; если их снесли, перестроили или улица была переименована, М. Б. сообщал мне и об этом.
* * *
Виталий Шульгин (1822–1878) родился в Калуге, детство провел в Нежине, в юности переехал в Киев, закончив там Первую киевскую гимназию, где вместе с одноклассниками делал рукописный историко-литературный журнал. В Киевском университете, в который прадед поступил шестнадцати лет, он слыл «студентом-отшельником» и закончил историко-филологический факультет, получив золотую медаль за кандидатское сочинение «О рыцарстве». Его отец, Яков Игнатьевич, был чиновником, дослужившимся до чина статского советника, тогда дававшего потомственное дворянство. По семейному преданию, в детстве прадеда уронила няня; испугавшись, она ничего не сказала его родителям, у него искривился позвоночник, и он потом всю жизнь мучился мигренями. Мама любила говорить, что институтки обожали его, хотя он был горбатым и некрасивым – называли «Солнцем» и дарили рукодельные подарки. Одной из этих институток и была моя прабабушка, дочь К. Г. Попова, который заведовал канализацией города. В. В. Шульгин отзывался о нем весьма отрицательно: тот «был безобразен» (В. В. вспоминает «хохлушек, обозвавших его обезьяной»[94]).
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
