Диво дивное предстало его взгляду на минуту. Не жаркий полдень стоял на дворе, но звездная, светлая ночь, и не слышно было уже воплей боли и страха, гула огромного костра, не доносились запахи гари. Напротив, воздух был чист и благоухан, пахло словно цветами… Жар уже не обжигал рук и лица, дышать стало легче. Но, несмотря на это, вокруг все так же клубился дым, и Михайла с ужасом понял, что пока зевал он на свое виденье – потерял из виду выход…
Ткнулся в одну сторону, в другую – ничего не видно. Дым застилает глаза, но странно – дышится легко, как в прохладное утро у реки. «Верно, я помер уже», – сообразил Михайла. Все закружилось перед глазами…
Увидел он себя лежащим на зеленой лужайке. Вокруг собрались люди – обгорелые, закопченые, глядели они испуганно и радостно. Икону Михаил как держал, так и держал – никто не осмелился взять ее у него.
– Храм… сгорел? – хрипло спросил Михаил, облизав запекшиеся губы.
– Потушили, потушили, милый, не попустил Господь, – тихонько ответил ему затесавшийся в разношерстную толпу дьячок. – Паперти только сгорели. А ты, эко, бесстрашный какой!
Михаил с трудом поднялся.
– Возьми икону, отец, – и, словно от сердца оторвал – протянул образ Богоматери дьячку. – Пойду я…
Конь пасся неподалеку – молодец, не убежал, не испугался. Михайла уже вскочил в седло, когда его окликнул маленький дьячок. Ничего толком не сказал – только позвал, а когда Михайла подъехал – уставился на него снизу вверх. Жилистые руки крепко прижимают к груди икону, ресницы дрожат…
– Ты ведь, вьюноша, один во храм пошел? – спросил странно.
– Один, – пожал плечами Михаил, не понимая, куда тот клонит.
– А кто тебя за руку вывел? – продолжал говорить непонятное дьячок.
Михайла совершенно опешил.
– Видели мы, как ты упал, и видели, как кто-то подняться тебе помог. Вокруг уж стены полыхали, а тебя огонь не трогал. И вел тебя человек не человек, а вроде облако, как из дыма сотканное… Вышел ты на порог и упал, и мы тебя оттащили. А того и не видали больше…
– Показалось вам от дыму, – усмехнулся Михаил.
– Вот те раз – показалось! Все видели, не только я один.
Да и сам уразумей – как бы ты без помощи из такого огня да дыму вышел бы? Ведь ни ожога на тебе! Вот мы и думаем: это тебе ангел помог за то, что ты образ кинулся выручать.
– Может, и так, – кивнул Михаил. Дивно, конечно, что так случилось, да некогда теперь об этом раздумывать – надо бежать, искать родных. Не знал дьячок, что кроме чудесного спасения, было Михайле и видение еще – в дымно-багровом мраке металась по городу, плакала и звала его Настенька…
И он пришпорил коня. Тьма спустилась на пораженный бедствием город, но никто бы не мог сказать наверняка – была ли то ночь, или черная туча пепла и сажи, поднявшись в небо, закрыла от москвичей дневное светило. Улицы были темны, и по ним, как души несчастных грешников в аду, метались, вопя и стеная, люди с опаленными волосами и черными лицами: они искали детей, родителей, остатки своего добра, не находили и выли, как дикие звери, проклиная свою участь.
Пожилая, полная боярыня с круглым добрым лицом стояла на коленях прямо посреди улицы в куче горячей еще золы и бессмысленно голосила, ухватившись за голову. С содроганием Михаил приметил – то, что он спервоначалу принял за кучу золы было обуглившимся телом молодой девушки… Тут только он вспомнил о своих родных, о матери, о крестном, о Настеньке… Где-то они сейчас? Удалось ли им вырваться из геенны огненной или погребены они под грудой углей и горького пепла?
Обезумев от этой мысли, Михаил со всех ног бросился к своему терему. Бежать приходилось осторожно – прямо на улицах лежали тела погибших, оставшиеся в живых оплакивали их.
Огонь пощадил терем – стены, хоть и сильно обгорели, но держались еще, крыша не провалилась.
– Есть кто живой? – крикнул Михаил.
Жуткая тишина была ему ответом.
– Отзовись, кто тут есть! – еще раз позвал Михаил, уже ни на что особенно не надеясь. Но ведь не вся же челядь разбежалась со двора? Некуда им было идти. Где они могут быть?
Вовремя вспомнил о погребе. Еще когда с богомолья вернулись, говорил кто-то из челядинцев, что они сильно перепугались во время первого пожара и прятались в погребе, дрожали там, пока до косточек не промерзли. Может, они и теперь туда пробрались?
Навес над погребом сгорел и обрушился. Чтобы тяжелую крышку приподнять – надо оттащить в сторону тлеющие еще шесты и доски, разгрести горячую золу… Не под силу бы такое Михаилу, но услышал он – гул идет из-под земли, словно стон непрестанный.
– Не ошибся я! Есть там люди! – вскричал Михаил и бросился на помощь. Неизвестно, откуда силы взялись – таскал бревна, обжигая руки, и даже не чувствовал боли. Он уже наверняка знал – кто-то спрятался в погребе, кто-то там был, скребся и плакался снизу…
Единым духом раскидал нагроможденные обломки, понатужившись, откинул крышку – снизу еще помогли, подтолкнули. Ну, так и есть – попрятались, ровно мыши, пока он там головой рисковал, образа выносил из храма! Ну, да Бог им судья – Михаил все равно был рад старым знакомым, напуганным, но невредимым. Старая Улита, чуть живая от страха, конюх Андрюшка – обычно веселый, разбитной, а теперь молчаливый и бледный…
Спасенные окружили Михайлу, гомоня, но он не слышал их слов.
– Где господа? – спросил помертвевшими губами.
– Уехали, милый, уехали, – запричитала Улита. – Боярин Василий Петрович только приказал нам в погреб спрятаться, и носа не совать оттуда. А сами собрали скарбишко какой ни на есть и уехали в возочке… Настенька не хотела без тебя ехать, плакала, да Василий Петрович ее уговорили. Поехали они к Троице, говорили, что знаешь ты дорогу, на хорошем коне мигом догонишь…
Михаил снова вскочил в седло. Тревога звенела в ушах, не давала остановиться и подумать – перед глазами было искаженное лицо Настеньки, каким видел его в обморочном сне. Исплаканные, покрасневшие глаза, рот, распяленный в безмолвном вопле… Где она теперь, где мать, где крестный? Лучше бы они остались здесь, отсиделись со слугами на погребице! Ну, да коли крестный счел, что лучше им уехать из города – надо догонять.
И Михайла пустил коня вскачь.
ГЛАВА 12
– И тогда стена накренилась и упала прямо на возок, а нянюшка столкнула меня вниз, и я упала и ушиблась…
Настенька пустыми глазами смотрела в стену, говорила равнодушным, очень тихим и спокойным голосом ужасные вещи.
Монахи, толпящиеся вокруг, скорбно качали головами, видя оцепенение девушки и отчаянье Михаила. В одночасье потерял он и мать, и крестного-покровителя – осталась только Настенька…
– Неужто спастись им нельзя было? – спросил он как бы про себя. Настенька и головы не повернула, а сам Михаил понял с ужасом, что он знал, чуял близкую погибель своих родных, что в том багряном виденье, где явилась ему плачущая Настенька, он видел и обгорелые тела матери и боярина Василия Петровича… Но не внял он тогда предупреждению судьбы, а теперь уж поздно было горевать да каяться!
В тот же день Михаил забрал Настеньку из монастыря. Она почти пришла в себя, но была еще странно медлительна и бледна – словно в дреме. Попав в терем, где прошли лучшие дни ее жизни, она не оживилась, не дрогнула, была все так же спокойна и холодна. Михайла чувствовал свою вину перед ней – не удалось ему, как не искал он, найти бренные останки своей матери и ее деда. Растерли в пыль их, смешали с землей, и лишены стали сироты последнего утешения – уронить слезу на могилке…
Горьки стали дни двух сирот, но Михаил чувствовал – не имеет он права всецело предаться горю и оплакивать близких своих. Как же Настенька тогда? Лишится она последней поддержки и совсем замкнется в своей боли. Надо было отвлечь ее и себя, найти поддержку в этом неверном мире, найти какое-то дело, которое помогло бы забыться…
И таким делом стала для Михаила служба государева. Решил он – пока суд да дело, пока восстанавливается поврежденный дом, ехать в Воробьево к государю Иоанну. Сказано – сделано: собрались в одну минуту. Вроде бы и негоже тащить с собой в дальний путь, да ко двору государеву молодую девку-сироту, да не оставлять же ее? Сборы были недолгими, и вскоре Настенька с Михаилом тронулись в путь.
– Мишенька, что за шум? Нехорошо как-то… – робко молвила Настя, когда проезжали мимо кремлевской площади.
– Да когда ж в Москве тихо было… – пробормотал Михаил, но и сам встревожился, привстал и начал вглядываться в затуманенную багровым рассветом даль. По мере приближения неясный, беспокойный гул стал сливаться в слова, в дикие, страшные вопли.
– Глинских! Глинских нам выдайте!
– Княгиня Анна сердца у покойников вынимала, клала в воду и той водой кропила землю, оттого и пожар содеялся!
– Да что говорить – растерзать их как собак бешеных!
Услышав эти вопли, Михаил побледнел. Слава богу, Настенька немногое поняла – как сидела, так и обмерла.
