На самом же деле гладко оно, конечно, только на бумаге, в реальности – кругом овраги. Это я к тому, что в последнее время в Конвенте кондотьеров стали всё чаще верховодить Тёмные. Присяга присягой, а природу нутряную просто так не удавить. И в нынешние времена – времена, когда слово практически уже ничего не значит, когда девальвировалось оно окончательно, трудно придерживаться священного обязательства и соблюдать нейтралитет. Может, я, конечно, не прав, может, маниакально недоверчив, но как тогда объяснить то обстоятельство, что за последние полвека кондотьерами нашего, к примеру, городского Поста всего три раза становились Светлые и аж двенадцать раз Тёмные. Случайность? Может и случайность, но как-то слабо верится.
Однажды попытался я обсудить эту тему с Архипычем тет-а-тет да под рюмочку, но почётный кондотьер (имеет он такое утешительно звание) меня сходу отбрил. Сказал, цыц, крылатый. Молчать. И погнал пургу насчёт ставшей столь популярной в последнее время политкорректности. Дескать, молотобойца из Тёмных назвать Тёмным в присутственном ли месте, накоротке ли – это всё равно, что в Штатах североамериканских негра негром назвать. Нехорошо это. Нездорово. Начнут молотобойцы делить себя на тех и этих, дойдёт до того, что в бою перестанут друг другу доверять. А что может быть хуже этого? Только прямое противостояние. И вообще, сказал он к этим прописным, но отнюдь для меня не очевидным, истинам вдогон, заруби, крылатый себе на носу: главная сила любого Поста – опора на полярные принципы. Вот так он мне тогда сказал. Ну и ещё всякого вроде того наговорил. Крепко пропесочил меня. Что говорится, на место поставил. У самого же глаза при этом грустные-грустные были. А потому что лучше меня в глубине души этот цельный, неподкупный и геройский человек понимал, что перпендикулярному никогда не стать параллельным. И когда сам в кондотьерах ходил (а он им долгое время был в ту далёкую пору, когда ещё не безответственных варягов назначали, а своих проверенных избирали) приглашал в отряд преимущественно Светлых. Как ни крути, а каждый тать подбирает рать под свою стать. Простые слова, ничего в них особого нет, но на самом деле это приговор. Миру этому приговор.
Глава 4
Территорию детского сада по всему периметру огораживал невзрачный забор из сетки-рабицы, а вдоль забора с внешней и внутренней стороны росли аккуратно постриженные кусты акации. Понятно, что ответственные лица пытались хоть как-то облагородить этим элементом ландшафтного дизайна суровый внешний вид заграждения, но лично у меня острые колючки вызвали стойкую ассоциацию с колючей проволокой, и я никак не мог отделаться от мысли, что подхожу к режимному заведению. А тут ещё зацепился за слово "сад", намертво связанное в русском языке с глаголом "сажать", и что-то совсем на душе сделалось тоскливо. Дошло до того, что стал тихонько мурлыкать под нос про Владимирской централ, где гуляет ветер северный, да про этапы из Твери, где зла, как утверждают знающие люди, видимо-невидимо. И не знаю, в какие бы свирепые игры разума меня это всё в результате увело, но очень кстати вспомнил расхожую фразу "дети – цветы жизни", и с шансоном благополучно завязал. Люди ведь не только людей сажают, они ещё и цветы сажают. Люди, они такие противоречивые. Или, как любит приговорить Ашгарр: люди они такие люди. Что, впрочем, суть одно и тоже.
Серое, собранное из ребристых бетонных панелей, здание детского сада состояло из шести автономных двухэтажных блоков, присоединенных к одному центральному, и оттого немного походило на орбитальную космическую станцию. Каждый блок имел самостоятельный вход, и у каждого была разбита отдельная игровая площадка с полными до краёв песочницами, скрипучими качелями, аккуратно и пёстро выкрашенными лошадками, крокодилами, грузовиками и прочими образцами творчества виртуозов пилы и топора. На одной из таких площадок и возилась с подопечными девушка Вероника. Искал я её недолго, и прежде чем заметил, услышал, как она надрывно кричит:
– Павлик! Павлик Ефимов! А ну-ка слезай немедленно, кому говорю!
Покинув детей, собранных в кучу для какой-то весёлой и наверняка познавательной игры, моя клиентка спешила к беседке-вагону, прицепленному к несоразмерно маленькому паровозику. На крыше вагона, на самом её краю сидел вихрастый пацан в ярко-оранжевой ветровке и беспечно болтал ногами. Увещевания воспитательницы его, похоже, не слишком смутили. Призывая всем своим молодецким видом воздать должное его смелости, он имел наглость заявить:
– Вера Ника, ну чего вы шумите? В первый раз, что ли?
– Слезай немедленно! – строго (разве что только ногой не притопнула) потребовала запыхавшаяся девушка. – Ну что за беда. Ведь целый день себя прилично вёл.
– Сам удивляюсь, как так получилось, – недоумённо пожимая плечами, признался шустрый малый и при этом не сдвинулся с места.
Спокойно пройти мимо подобного безобразия я, конечно, не мог. Вспомнил справедливые слова поэта Даниила Хармса: "Травить детей – жестоко, но ведь что-нибудь надо же с ними делать", набавил шагу и сходу оказал Веронике посильную помощь.
– Что за дела? – возмутился пацан, после того, как я поставил его на землю. – Я вам что, кошка, что ли?
Отвесив ему в целях исключительно воспитательных отеческий подзатыльник, я поинтересовался:
– Чего выделываешься? Самый умный?
– Есть такое дело, – пробурчал пацан, гневно стрельнув глазами.
После чего воткнул руки в карманы, показал мне кончик языка и медленно, так медленно, словно в кандалы его ноги заковали, поплёлся к остальным ребятишкам.
– Вообще-то, он хороший, – зачем-то сказала Вероника.
– Даже не сомневаюсь, – провожая маленького индивидуалиста взглядом, отозвался я. – Просто жизнь у него, видимо, непростая.
Девушка смущёно улыбнулась, после чего, сложив у рта ладошки рупором, прокричала:
– Дети! Начинайте без меня, я сейчас подойду! – А затем перешла на драматический полушёпот: – Вы знаете, Егор Владимирович, а ведь у нас всё ещё хуже, чем я думала. Когда от вас пришла, с другими девочками поговорила, оказывается, у всех дети этот знак рисуют. Лида Базыкина, Зинаида Петровна, другие тоже к Гертруде Васильевне подходили, а она… Она… В общем, она и у них все рисунки забрала. И всё. И ничего. В смысле, не ответа, не привета. Вот. И ещё. Нина, напарница моя, призналась, что её и саму вчера тянуло рисовать. Представляете?
– Представляю, – сказал я спокойно и, расправив завернувшийся воротник её блузки, подумал: а почему бы, к примеру, не расспросить по интересующему меня делу вот этого пацана, Павлика Ефимова. Бойкий, не зажатый, за словом в карман не лезет – лучшего очевидца-свидетеля, пожалуй, и не сыскать. Показал Веронике жестом, чтоб помолчала чуток, и окликнул не успевшего отойти далеко мальчишку: – Павлик! Ефимов! – А когда затравленно оглянулся, поманил рукой: – Иди-ка сюда, разговор есть.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
