сложно работать с секретарями парткома, но с большинством из них я был знаком, еще работая в парткоме Института. Поэтому меня воспринимали как равного и даже сочувствовали, потому что аппарат райкома воспринимался, как низшее звено партийного руководства, до крайности бюрократизированное и мелочное, каким, в сущности, он и был.
С некоторыми секретарями у меня складывались вполне дружеские отношения. Кубарев Юрий Александрович, был секретарем парткома того «почтового ящика», в который я пришел на работу молодым специалистом. Он прекрасно знал и Квадр-Градского, и все дела бывшего моего отдела. К тому же и Миша Долохов работал в том же институте до того, как уйти заведующим райкома комсомола. Поэтому Кубарев приходил к нам в «камеру» как к своим людям и не стесняясь выкладывал, что он думает о нашем руководстве. Правда, Петрову он, кажется, уважал, но только ее одну. Он жил совсем близко от меня, на улице Панферова. И после совещаний в райкоме мы иногда возвращались домой вместе. Он был уже довольно пожилой, по тогдашним моим меркам, поэтому я совсем не удивился, когда он перешел на работу в ЦК.
Еще с одним секретарем, секретарем парткома Института Радио, Леонидом Герасимовым, я близко познакомился на отдыхе в подмосковном санатории «Отрадное». Мне нравился этот умный, резковатый человек, явно холерического темперамента, который вечно куда-то спешил.
— Понимаешь, — говорил он мне, — я не могу отдыхать все три недели в санатории. Мне достаточно и половины, а потом я оставляю жену с ребенком на отдыхе, а сам уезжаю в Москву. Ведь нужно так много успеть.
К сожалению, он не успел. На скорости за сто он врезался на своем «жигуленке», кажется, на Минском шоссе в неожиданно выехавший с обочины трактор, так, что хоронить Леню пришлось в закрытом гробу.
Я проработал инструктором около полутора лет. Как обычно, под конец назначенного срока я полностью освоился со своими обязанностями, хотя не могу сказать, что на этот раз они стали для меня более приятны, чем в начале.
Прошла ноябрьская демонстрация, приближалась отчетно-выборная районная конференция, но о ней, как будто позабыли. А потом все завертелось очень быстро. Еще несколько месяцев назад ушел заведующий отделом Василий Иванович. Это был толковый и довольно простой в общении человек. Я бы даже сказал, несколько простоватый для той компании, которая подбиралась среди руководства райкома. Он перешел куда-то в ВЦСПС, а на его место назначили друга Драча, Андреева, тоже из бывших комсомольцев, высокого, красивого и моложавого.
У этих ребят, насколько я могу судить, было одно общее, весьма, впрочем, распространенное свойство: они умели красиво представительствовать и хорошо обучились уходить от конкретной работы. Поэтому, возможно, их и назначали руководителями.
Заместителем заведующего орготделом был Воронец, немного рябой, резковатый, но толковый работник, который явно не мог ужиться с вальяжным новым завом. Его трудоустройство явно затягивалось, а время, оставшееся до конференции, стремительно уходило.
Наконец, решилось: Воронец уходит в горком, а на его место назначают … меня. Я сначала не понял, через что мне предстояло пройти, и принял это назначение, как знак какого-то доверия.
— А почему — я? — спрашивал я у Воронца, но тому было уже не до меня, в частности, и не до нашего райкома вообще. Он подвел меня к застекленному шкафу, за которым стояло множество папок с надписями на торце:
— Это тебе руководство к действию, — сказал он, — если нужно узнать, как готовиться к какому-нибудь событию, открой соответствующую папку, и ты найдешь все планы, разнарядки и прочие документы. Соответственно, когда сам проведешь любое из мероприятий, не забудь положить в нужную папку по одному экземпляру каждой бумаги.
С тем он и отбыл, а я открыл папку с названием «Районная партконференция» и буквально обмер: по сравнению с предыдущей конференцией, мы отставали уже месяца на полтора. И тут же началась гонка. Сначала Андреев принял в подготовке документов деятельное участие: он собрал весь отдел в выходной и даже обеспечил питанием, достав через инструктора, курирующего милицию, невиданную мною буженину и еще какие-то деликатесы. Однако вскоре изменил свою позицию, переложив весь процесс подготовки на меня.
Утро понедельника начиналось с совещания у Петровой. Сидя за большим столом в зале бюро, она, между прочим, редактор издательства «Наука» до перехода на партийную работу, читала наши заготовки документов, буквально слету находила ошибки и нещадно швыряла бумажки прочь от себя второму секретарю. Тот точно так же переправлял их третьему секретарю, Драчу, Драч перекидывал их в орготдел Андрееву, а Андреев отшвыривал бумаги мне, сидящему как раз напротив Петровой в конце стола.
Завершив совещание грозными предупреждениями о необходимости ускорить работу и повысить ее качество, нас отпускали, и для всех, кроме меня, на этом работа заканчивалась. Я же проводил пятиминутку с инструкторами, просил согласовать кандидатуры в разные органы с парторганизациями, получал фамилии, готовил списки и планы, и, собрав в конце рабочего дня очередной вариант бумаг, садился их редактировать почти до полуночи.
Наутро, придя за час-полтора до начала работы, отдавал печатать новые варианты бумаг в машбюро, чтобы наспех их проверив, отнести на новое совещание к первому секретарю. Временами мне казалось, что я не выдержу напряжения и попросту упаду где-нибудь на переходе в метро или у меня расколется от напряжения голова, которая, действительно начинала сильно болеть, особенно к концу рабочего дня.
Неожиданно я нашел способ успокаивать головную боль: для этого нужно было найти место, где можно было расслабиться хотя бы на минуту и посидеть с закрытыми глазами. При этом я мысленно пытался легкими пассами перевести боль сначала к переносице, затем на кончик носа и отправить ее в пространство перед собой. И что удивительно — боль тотчас же унималась.
А скоро и напряжение планерок у Петровой начало спадать: готовность всех 150 видов документов, необходимых для проведения районной конференции, приближалась к 100 %.
Свои впечатления о работе в райкоме я, как мог, попытался отразить в баснях, однако и ими делился только с собственной женой.
Басня
Плохие, брат, твои дела
Плохие, брат твои дела:
Тебя считают за осла.
Не
