Пусть не будет мне покоя,
Лишь бы только сердце пело,
И сжималось, как от боли,
И по-прежнему хотелось
На бегу остановиться,
Посмотреть, как звезды тают,
И, как в юности, Жар-птицы
В бледном небе пролетают.
Назавтра к вечеру, после совещания в райкоме пришел Корецкий и рассказал, что утром к заведующему орготделом райкома, заявился Силаев и попросил сделать его секретарем парткома Института, добавив при этом, что Кумохин, то есть я, согласен.
Было очень странно слушать это от секретаря парткома, что разом представило мои вчерашние слова в совершенно другом свете. Мне было очень стыдно. Но я не стал ни отпираться, ни вообще ничего говорить на эту тему. Но для себя дал зарок: ни с кем, ни в каком виде больше не откровенничать, и, вообще, держать себя «застегнутым на все пуговицы».
И сам Силаев после этого поступка предстал передо мной совсем в другом свете. Мы не разговаривали с ним наедине несколько лет. Я знал, что скоро он ушел из Института на повышение — его назначили зам. начальника ведущего главка нашего Министерства.
Странно звучали для меня и слова самого Корецкого: в них не было какого-либо осуждения в мой адрес, ни каких-либо эмоций — вообще ничего, как будто речь была вовсе не о нем. Больше мы с Корецким не возвращались к разговору на эту тему, как будто его и не было вовсе.
Скоро мне стало очевидным, что не я один совершаю ошибки, и что даже такой умный человек, как Инна Аполинарьевна, может обманываться. После моего ухода в партком, к Мировской все чаще стала заглядывать Лилия Ивановна, техник из моей бывшей лаборатории. Уж она ее обхаживала и так, и эдак, неизвестно какие доводы приводила, пока та не сделала ее своим библиотекарем. Затем в течение короткого времени эта прыткая дамочка освоилась в парткоме и вдруг стала любовницей Корецкого и участницей всех его застолий. После этого поведение Лилии Ивановны круто изменилось. От ее заискивающего вида не осталось и следа, а вместо этого, заходя в парткабинет, я все чаще становился свидетелем ее колкостей по отношению к Мировской. Бедная Инна Аполинарьевна, вместо того, чтобы с помощью своей новой подопечной наладить работу в собственном кабинете, сама стала предметом досужих обсуждений между любовниками.
Я по-прежнему продолжал изредка общаться с Никитой, но, понятно, мне было уже не до песен. Последний разговор на тему совместного творчества состоялся у меня с Ивановым через несколько месяцев после перехода на новую работу. Он пришел в партком после окончания рабочего дня, а мой рабочий день должен был закончиться еще часа через два-три.
Никита сказал, что достиг договоренности с клубом Института о создании эстрадного ансамбля, и спросил не буду ли я возражать если в репертуар войдут некоторые из наших совместных песен.
— Ну что ты, — ответил я, — пожалуйста, ведь в песнях основная работа твоя. Только, пожалуйста, не называй автора слов.
Слепой музыкант
Я стою, слепой, босой
Перед праздною толпой
С гитарой на ремне.
Хоть пою один для всех,
Вместо денег камни в смех
Бросают в шляпу мне.
Неба звездная река,
Человечьих душ река,
Уплывайте вы прочь от меня.
Одиночества тоска,
Как сестра близка.
Меня вам не понять.
Вам не музыка нужна,
Лишь потеха вам важна.
И надо мной смеясь,
Не добьетесь ничего.
Низко ваше торжество.
Я презираю вас.
Моя песня так нежна,
Словно горлица, она
Согрета на груди.
Свою нежность затаю,
Только для нее пою.
Молю, не уходи.
Пусть не смущают Вас некоторые строчки этой песни, кажущиеся ломаными. Ведь они писались под «роковую» мелодию.
Из дневника
«Коллективка»
27.07.1981 (написано во время ночного дежурства в райкоме).
В первый же день после выхода из отпуска, вводя в курс дела, Корецкий коротко проинформировал меня о том, что в адрес руководства Института поступила коллективная жалоба на начальника второго отделения. «Коллективку» подписали 13 человек, в том числе и наш коллега Жулин, зам. секретаря парткома по идеологии. По этому письму работает комиссия во главе с зам. директора по кадрам. Никаких комментариев больше не последовало.
— Ну, вот, — подумал я с досадой, — опять начинается зажим информации.
На следующий день, возвращаясь домой, я встретил в поезде метро Пуришкевича, секретаря партбюро второго отделения, который вкратце рассказал мне о содержании «коллективки».
Пуришкевич, тонкий «психолог», во рту у него «каша», в голове тоже не очень ясно, говорит он обиняками, отчаянно жестикулируя и пересыпая свою речь, состоящую из обрывков фраз, словами — паразитами в роде: «в первом приближении» и т. д.
Еще в первый день Корецкий бросил фразу, которая меня несколько озадачила:
— Кстати, Пуришкевича пора менять.
Через пару дней он так разъяснил свою мысль:
— Пуришкевич знал, что готовится письмо на имя директора и даже одобрял его, но, когда ему предложили его подписать, ответил, что непременно подписал бы, если бы знал о положительном мнении Шипулина. Вот тебе и принципиальность. Нет, его определенно надо менять.
Это было уже после моего разговора с Пуришкевичем, и я сказал, что, судя по всему, он и сам не станет выдвигать свою кандидатуру. А вот что рассказал мне Пуришкевич:
— Ребята, хм, хм (это носом), вы понимаете, но ситуация сейчас не революционная (подмигивание), момент выбрали неправильно, но они, хм, хм… Конечно, на 80 %, в первом приближении, все, что
