У выхода из ущелья была большая стоянка, в которой заметно выделялась братия картежников. Дюжина их шумно занималась своим делом за зелеными столиками. Они устроились лагерем по одну сторону ущелья.
Был вечер и мы втроем, Блудный Сын, Блаженный Джим и я, пробрались к тому месту, где человек обыгрывая других в три раковины.
― Эге, ― сказал Блудный Сын, ― это наш старый друг Джек. Он уже содрал с меня сотнягу на пароходе. Любопытно, как это он проделывает.
Это был Мошер, со своей лысой головой, своими зоркими глазками, своим плоским носом, своей черной бородой. Я заметил, как Джим насупился. Он всегда проявлял непреодолимое отвращение к этому человеку, и я часто недоумевал о причине этого. Мы стояли неподалеку. Толпа постепенно расходилась и рассеивалась, пока наконец остался только один человек. Это был один из рослых молодых людей из Миннесоты. Мы услышали зычный голос Мошера. «Ну-ка, товарищ, ставлю десять долларов, что вы не угадаете, где фасоль. Смотрите, я кладу ее под раковину здесь перед вашими глазами. Ну-ка, где он теперь?
― Здесь, ― сказал человек, дотрагиваясь до одной из раковин.
― Угадал, мой милый. Вот ваша десятка.
Человек из Миннесоты взял деньги и отошел.
― Стойте, ― закричал Мошер, ― почему я знаю, были ли у вас деньги, чтобы покрыть ставку?
Человек засмеялся и вынул из кармана пачку билетов в дюйм толщиной.
― Этого хватило бы, неправда ли?
С быстротой молнии Мошер вырвал у него билеты, и человек из Миннесоты увидел перед собой дуло шестистволки.
― Деньги эти мои. И теперь проваливайте.
Одно мгновение ― и выстрел прозвучал. Я увидел, как оружие вывалилось из рук Мошера и связка билетов упала на землю. Человек из Миннесоты быстро поднял ее и помчался предупредить своих. Миннесотцы достали свои винчестеры и стрельба началась. Игроки покинули свой лагерь, укрылись за валунами, покрывавшими склоны ущелья, и открыли стрельбу по своим противникам. Началось правильное сражение, продолжавшееся до наступления ночи. Насколько я знаю, при этом произошел только один несчастный случай. Один швед, находившийся на расстоянии полумили впереди на дороге, был ранен осколком пули в щеку. Он пожаловался старосте. Этот достойный человек, сидя верхом на своей лошади, посмотрел на него минуту и энергично сплюнул. «Ничего не могу поделать, Оле. Вот что я скажу вам: в следующий раз, когда пули будут летать в этой части страны, не ходите по дороге, распустив ваши пышные усы. Вот что!»
В эту ночь я спросил Джима: «Как вы это сделали?» Он засмеялся и показал мне в кармане пальто дыру, прожженную пулей.
― Вот видишь, я прошел сам через все это, и я знал, что должно произойти и приготовился.
― Хорошо, что вы не ранили его тяжелей.
― Подожди еще, сынок, подожди еще. Мне что-то очень знаком этот Джек Мошер. Он удивительно напоминает некоего Сема Мозли, которым я очень интересуюсь. Я как раз написал письмо в ту сторону, чтобы разузнать. И если это он, тогда я спасен.
― А кто был Сем Мозли, Джим?
― Сем Мозли? Сем Мозли ― был вонючий хорек, который разрушил мой дом и украл у меня жену. Будь он проклят!
Глава VI
День за днем мы истощали в конец наши силы в пути и спускающаяся ночь находила нас совершенно обессиленными. Блаженный Джим проявлял неистощимую изобретательность и ловкость. Блудный Сын напоминал динамо неограниченной энергии. Но особенно отличался своей поразительной неутомимой доблестью Банка Варенья. Не знаю, из чувства ли благодарности или из желания заглушить гложущую тоску, но только он наполнял весь день безжалостными усилиями. Любопытный человек был Банка Варенья по имени Бриан Венлес, мировой бродяга, отверженец семи британских морей. Если бы его история была записана, это был бы человеческий документ, полный захватывающего интереса. Он, должно быть, был когда-то прекрасным малым и даже теперь, опустившись физически и нравственно, казался джентльменом среди этой толпы, благодаря своей неутомимой отваге и надменному нраву. У него слово всегда сопровождалось ударом, и бой длился до печального конца. Он держался особняком, надменно и вызывающе, и всегда искал ссоры. Мрачный и молчаливый с людьми, Банка Варенья выказывал нежную привязанность к животным. Он с самого начала стал заботиться о нашем быке; но особенно сильна была в нем любовь к лошадям, так что в пути, где царила жестокость, он постоянно находился под угрозой ссоры.
― Это большой человек, ― сказал мне Блудный Сын, ― боец с головы до пят. Только одного он не может побороть ― старину Виски. Но в пути каждый был борцом. Нужно было сражаться или погибнуть, ибо путь не терпел малодушных. Хороший или дурной мужчина должен был быть мужчиной в основном смысле этого слова: властным, свирепым и выносливым. Путь был неумолим. С первого шага он взывал к сильным и отбрасывал слабых. Я видел, как на пароходе эти люди питали свое тщеславие глупыми фантазиями и предавались разгулу, воспламененные пылкими надеждами. Мне предстояло увидеть их покоренными, усмиренными, подавленными, чующими каждый по своему угрозу и враждебность пути.
Мне предстояло увидеть, как слабые зашатаются и упадут на краю дороги. Мне предстояло увидеть, как малодушные упадут духом и повернут назад. Но мне предстояло увидеть и то, как сильные и храбрые сделаются свирепыми и необузданными в этой отчаянной борьбе и, стянув свои пояса, решительно пойдут вперед навстречу жестокому концу. Так избирал путь свои жертвы. И так это произошло, из страсти, отчаяния и поражения создался дух Пути.
Дух Золотого Пути. Как мне описать его? Он опирался на тот основной инстинкт самосохранения, который залегает у нас под тонким слоем человечности. Он воплощал мятеж и безначалие. Он был безжалостен, надменен и груб. Это был человек каменного века в современной оболочке, потрясающий своим неистовством, в беспрестанной борьбе с силами природы.
Пришпоренные лихорадочной жаждой золота, подстрекаемые страхом быть побежденными в состязании, обезумевшие от трудностей и лишений в дороге, люди превращались в демонов жестокости и вражды, безжалостно отталкивая и приканчивая слабых, преграждавших им путь. Жалости, человечности, любви не оставалось и следа. Всеми владела лишь жажда золота, торжествующая и отвратительная. Это была победа наиболее приспособленных, упорных и жестоких, и все же на всем этом лежало какое-то грозное величие. То было варварское нашествие, войско, в котором каждый человек сражался сам за себя под знаменем золота. Это было завоевание. Каждый день, наблюдая этот человеческий поток, я размышлял о том, как он был могуч и неудержим. Это был эпос. Это была история. Мне пришлось увидеть много тяжелого: одни с угрюмыми, отчаянными лицами бросали свои припасы в снег и поворачивали обратно с сокрушенным сердцем; другие, изнуренные вконец, шатаясь, слепо устремлялись вперед, чтобы вскоре тяжело опуститься на краю дороги в жестокий холод и зловещий мрак. Те и другие были слабы. Много страшного пришлось мне увидеть: люди проклинали друг друга, проклинали путь, проклинали своего бога и как отголосок этих проклятий, звучал скрежет их зубов и стук падения. Потом они обращали свою ярость и досаду на бедных бессловесных животных. О, какая жестокость царила там! Жизнь животного не ставилась ни во что. Это была дань Пути, это были жертвы на алтарь человеческой алчности. Задолго до рассвета караван просыпался, и воздух наполнялся запахом еды, состоявшей большею частью из подгоревшей похлебки, ибо котлы чистились лишь в редких случаях, а тарелки также редко мылись. Вскоре далеко растянувшаяся армия пускалась в путь. Измученные животные надрывались под своей поклажей, погонщики бранили и стегали их. Все мужчины обросли бородой и носили малицы. Многие женщины также сбросили юбки, так что трудно было на близком расстоянии определить пол человека. На салазках были устроены палатки, из которых выглядывали лица детей и женщин. Это была необыкновенная процессия. Все классы, все национальности, седые бороды и юноши, священники и проститутки, богатые и бедные, дефилировали тысячами, неодолимо притягиваемые золотым магнитом.
