“Эх, поздно!” - шипела похмельная рать.
А рыцарь промолвил: “К чему враждовать?”
Смирилися старцы - впустил их жених,
И подняли кубки за молодых!
{* Основана на Le vair Palefroi; среди фаблио, опубликованных Барбазаном. (Примеч. автора).}
Мистер Принс выслушал балладу с очевидным удовольствием. Потом он повернулся и направился было к дивану, но, найдя свое место занятым, изобразил такое разочарование, что его преподобию сделалось просто смешно.
“В самом деле, - подумал отец Опимиан, - не влюблен же он в старую деву”.
Мисс Грилл меж тем уступила место другой барышне, и та в свою очередь спела балладу, но совсем иного толка.
Возраст и любовь
Средь трав, в цветущем первоцвете,
Детьми играли мы давно,
Смеясь, забыв о всем на свете,
Венки плели, и - как чудно! -
Мне было шесть, тебе - четыре,
Цветы сбирая все подряд,
Бродили в вересковом мире -
Да, шесть десятков лет назад!
Ты стала милою девицей.
Пылала первая любовь,
И дни летели, словно птицы,
Нас радостию полня вновь.
И я любил тебя столь нежно
И повторять о том был рад,
Я мнил, что любишь ты безбрежно, -
Да, пять десятков лет назад!
Как вдруг поклонников армада,
А ты все краше, все ясней,
В гостиных ты была усладой
Для многих блещущих очей.
Ты позабыла клятвы детства -
Манил блеск злата и наград,
Я был убит твоим кокетством -
То было сорок лет назад.
Но я не умер - был повенчан
С другой, а у тебя дитя.
Жена не худшая из женщин,
Я не желал детей, хотя
Потомство чудной вереницей
Стоит пред елкой - стройный ряд!
Смотрю - и как не веселиться? -
То было тридцать лет назад.
Ты стала матерью семейства,
Мила, блистательна, модна,
Я был далек от лицедейства,
И жизнь текла тиха, скромна,
Но я знавал иную сладость:
Глаза восторженно блестят -
Братишку крестят! Шепот, радость -
То было двадцать лет назад.
Шло время. Дочка вышла замуж,
И я со внучкой, старый дед.
Своей любимицей - ну надо ж! -
Пришел на луг, где первоцвет,
Где наше детство пролетело!
Она вдыхает аромат,
Цветы срывая то и дело -
Нет, не десяток лет назад.
Хотя любви той ослепленье
Прошло, ее окутал мрак,
По-прежнему то восхищенье
Храню в душе как добрый знак,
И до последнего дыханья -
Неумолимо дни летят -
Я буду помнить те признанья,
Звучавшие сто лет назад!
Мисс Тополь:
- Печальная песня. Но сколько раз первая любовь кончалась столь же несчастливо? А сколько было их и куда более несчастных?
Преподобный отец Опимиан:
- Зато каково исполнение - такую четкость и точность услышишь не часто.
Мисс Тополь:
- У юной леди отличный контральто. Голос дивной красоты, и умница она, что держится в естественных границах, не надсаживаясь и не стремясь брать ноты повыше, как иные прочие.
Преподобный отец Опимиан:
- Да кто нынче не надсаживается? Юная леди надсаживается, дабы превратить свой голос в альтиссимо, молодой человек надсаживается, дабы свой ум превратить во вместилище непереваренных познаний, - право, они стоят друг друга. Оба усердствуют напрасно, а ведь, держись они в рамках естественного вкуса и способностей, оба могли бы преуспеть. Молодые люди те просто становятся набитыми дураками, в точности как Гермоген {123}, который, поразив мир своими успехами в семнадцать лет, к двадцати пяти вдруг оказался ни на что более не годен и весь остаток долгих своих дней провел безнадежным глупцом {“История греческой литературы” Дональдсона. Т. 3. С. 156. (Примеч. автора).}.
Мисс Тополь:
- Бедные юноши не виноваты. Их не сочтут пригодными ни для какого дела, покуда они не обременят себя разными ненужными сведениями, нелепыми к тому же и несовместными со служением естественному вкусу.
Преподобный отец Опимиан:
- Истинно так. Бриндли не взяли бы строить каналы, Эдварда Уильямса не допустили бы до постройки мостов {Строитель Понт-и-Прида. (Примеч. автора).} {124}. На днях я видел экзаменационные листы, по которым Малборо уж ни за что бы не доверили армии, а Нельсона непременно отставили бы от флота. Боюсь, и Гайдна бы не сочла композитором комиссия лордов, подобных одному его ученику, который вечно пенял учителю за грехи противу контрапункта; Гайдн даже как-то ему заметил: “Я думал, мне надобно вас учить, а оказывается, это вам должно учить меня, однако я не нуждаюсь в наставнике”, - после чего пожелал его сиятельству всего доброго. Вообразите, Уатта вдруг спросили бы {125}, сколько получила Иоанна Неапольская от папы Клемента Шестого за Авиньон {126}, и сочли бы его непригодным к инженерной работе, буде он не нашелся с ответом.
Мисс Тополь:
- Да, странный вопрос, доктор. Ну и сколько же она получила?
Преподобный отец Опимиан:
- Ничего. Он обещал ей девяносто тысяч золотых флоринов, но не заплатил ни единого: в том-то, полагаю, и суть вопроса. Правда, он, можно сказать, с ней расплатился в некотором роде чистой монетой. Он отпустил ей грех убийства первого мужа и, верно, счел, что она не осталась в убытке. Но кто из наших законников ответит на этот вопрос? Не странно ли, что кандидатов в парламент не подвергают конкурсным испытаниям? Платон и Персии могли бы тут помочь кой-каким советом {Платон, “Алкивиад”, I; Персий, Сатира IV.} {127}. Посмотрел бы я, как славные мужи, дабы их допустили к власти, стали бы отвечать на вопросы, на которые обязан ответить любой чиновник. Вот была бы парламентская реформа! Эх, мне бы их дали экзаменовать! Ха-ха-ха, ну и комедия!
Смех его преподобия оказался заразителен, и мисс Тополь тоже расхохоталась. Мистер Мак-Мусс поднялся с места.
Мистер Мак-Мусс:
- Вы так веселитесь, будто обнаружили-таки, кого искал Джек из Дувра.
Преподобный отец Опимиан:
- Вы почти угадали. И это славный муж, с помощью конкурсного экзамена доказывающий, что он обладает мудростью государственной.
Мистер Мак-Мусс:
- Вот уж подлинно конкурс на глупость и верное ее испытание. Преподобный отец Опимиан:
- Конкурсные испытания для чиновников, но не для законодателей - справедливо ли? Спросите почтенного сырборского представителя в парламент, на основании каких достижений своих в истории и философии почитает он себя способным давать законы нации. Он ответит только, что, будучи самым видным золотым мешком из сырборских мешков, он и вправе представлять все то низкое, себялюбивое, жестокосердое, глупое и равнодушное к отечеству, что отличает большинство его сограждан-сырборцев. Спросите нанимающегося чиновником, что он умеет. Он ответит: “Все, что положено, - читать, писать, считать”. “Вздор, - скажет экзаменатор. - А знаете ли вы, сколько миль по прямой от Тимбукту до вершины Чимборасо?” “Нет, не знаю”, - ответит кандидат. “Значит, вы в чиновники не годитесь”, - скажут ему на конкурсных испытаниях. Ну, а знает ли это сырборский представитель в парламент? Ни этого он не знает, ни другого чего. Чиновник хоть на какой-то вопрос ответит. Он же - ни на один. И он годится в законодатели.
Мистер Мак-Мусс:
- Э! Да у него свои экзаменаторы-избиратели, и перед ними держит он экзамен на ловкость рук, перемещая денежки в их карманы из своего собственного, но притом так, чтобы со стороны никто не заметил.
1. ГЛАВА XVI
МИСС НАЙФЕТ. ТЕАТР. БЕСЕДКА. ОЗЕРО. НАДЕЖНЕЙШАЯ ГАРАНТИЯ
Amiam: che non ha tregua
Con gli anni umana vita; e si dilegua.
Amiam: che il sol si muore, e poi rinasce:
A noi sua breve luce
S’asconde, e il sonno eterna notte adduce.
Tasso. Aminta
Любовь - она на миг не утихает,
Лишь вместе с жизнью угасает.
Любовь - заходит солнце, чтоб подняться,
Но свет его сокрыт от нас, беспечных,
И вместе с ночью сон приходит вечный {125}.
Тассо. Аминта
Лорд Сом, будучи человеком светским, не мог на глазах у общества дарить все свое внимание одному лицу исключительно. А потому, выйдя из малой гостиной и подойдя к его преподобию, он осведомился, не знакома ли ему юная леди, исполнявшая последнюю балладу. Отцу Опимиану она была хорошо знакома. То была мисс Найфет, единственная дочь богатого помещика, жившего неподалеку.
Лорд Сом:
- Глядя на нее, покуда она пела, я вспоминал, как Саути описывает лицо Лаилы в “Талабе” {129}:
И яркий свет пылал на мраморе лица,
Как будто ветер раздувал фонтан огня.
И мраморная бледность очень ей пристала. Вся она похожа на статую. Как удалась бы ей Камила в “Горациях” Чимарозы! {130} На редкость правильные черты. Игры в них нет, но голос зато так выразителен, будто она глубоко чувствует каждое слово и ноту.
Преподобный отец Опимиан:
- Я полагаю, она способна на очень глубокие чувства, да только не любит их показывать. Она оживляется, если удается вовлечь ее в беседу. А то она молчалива, сдержанна, хотя и очень всегда мила и готова услужить. Если, к примеру, попросить ее спеть, она никогда не откажется. Она свободна от приписываемой Горацием всем певцам слабости - не соглашаться, когда их просят, и, раз начавши, не умолкать вовек {131}. Если таково общее правило, она счастливое из него исключение.
