Единственное лицо, участвовавшее во всех этих перипетиях, но не ведавшее раздвоенности, была мисс Найфет. Сначала она потешалась над его сиятельством, потом прониклась к нему нежностью. Она боролась против этого чувства; она знала о намерениях его относительно мисс Грилл; и быть может, она б одержала над собою победу, когда б не постоянное волненье за того, кто так беспечно смотрел на “лишенья и труды, испытанные на море и суше” {143}. К тому же она куда зорче наблюдала за Морганой, нежели Моргана за нею, и легко разглядела и пристрастие той к мистеру Принсу, и очаровательную сеть, в которой все более он запутывался. Наблюдения эти и растущее внимание к ней самой лорда Сома, которого не могла она не заметить, подсказывали ей, что она никак не может нанести жестокой раны чувствам подруги, ни повредить самой себе.
Лорд Сом предавался размышлениям в беседке, когда юная особа, которую тщетно он там искал, вдруг предстала перед ним в сильном волненье. Он вскочил навстречу и простер к ней руки. Она пожала их, на миг задержала в своих, высвободила и села на небольшом расстоянии от лорда, тотчас им сведенном к еще меньшему. Он сообщил ей о том, как он был разочарован, не найдя ее в беседке, и как он рад, видя ее теперь.
Помолчав, она сказала:
- Я до того разволновалась утром, что весь день у меня ушел на то, чтобы собраться с духом, а тут еще новости. Горничная моя говорит, будто вы решили запрячь этого ужасного коня, да еще в фаэтон собственного изобретения, а кучера говорят, что и близко не подойдут к этому коню, в какую бы он ни был впряжен карету, а к карете этой не подойдут, какой бы ни вез ее конь, а, мол, вы так и так свернете себе шею. Я забыла все, чтоб умолять вас оставить вашу затею.
Лорд Сом отвечал, что он вполне уверен в своей власти над лошадьми и в совершенстве нового своего изобретенья, так что опасности нет никакой; но что он готов ездить лишь на самых смиренных клячах и в экипажах самых покойных, готов и вовсе отказаться от всех коней и всех экипажей, если ей это угодно, и жертва эта даже еще слишком мала.
- И от парусных лодок, - присовокупила мисс Найфет.
- И от парусных лодок.
- И от воздушных шаров, - сказала она.
- И от воздушных шаров, - сказал он. - Но отчего вы вдруг о них вспомнили?
- Оттого, - сказала мисс Найфет, - что они опасны, а вы любознательны и безрассудны.
- Сказать по правде, - отвечал он. - Я уже побывал на воздушном шаре. И, пожалуй, это было наиприятнейшее впечатление. Я собирался повторить его. Я изобрел…
- О боже! - вскричала мисс Найфет. - Но вы же дали мне слово касательно коней, экипажей, парусников и шаров!
- И буду строго его придерживаться, - заверил его сиятельство. Она поднялась, чтобы идти. На сей раз он последовал за нею, и они вместе вернулись к дому.
Подчиняясь запрету власти, которую он сам над собою поставил, лорд решил отказаться от дальнейших опытов, которые могли бы стоить ему жизни, направить свою изобретательность в русло более безопасное и во всем уподобить вверенное ему устройство театру афинскому. Среди прочего он внимательно изучил и явление echeia, или звучащих амфор, с помощью которых звук четко разносился во все концы обширного театра, и, хоть уменьшенные масштабы постройки вряд ли к тому вынуждали, все же он рассчитывал на благоприятный эффект. Но, как ни ломал он голову при любезном содействии преподобного отца Опимиана, лорд так и не постиг до конца сути этого приспособления; ибо свидетельство Витрувия {144} о том, что вазы эти резонировали в кварту, в квинту и в октаву, не вязалось со сменами тоник и едва ли примирялось с учением о гармонии. Наконец его сиятельство успокоился на том, что тоника тут не важна, а важна лишь высота звука, преобразуемая верно рассчитанным расстоянием между вазами. Он усердно принялся за труды, заказал множество ваз, удостоверился, что резонанс от них есть, и велел расставить их на соответственных расстояниях вокруг части театра, назначаемой для публики. Собрались кто в зале, кто на сцене, чтобы проверить действие ваз. Первое слово хора вызвало грохот, подобный шуму приложенной к уху морской раковины, но безмерно усиленной; то был тысячекратный гул липовой рощи, полной майских жуков, надсаживающихся в теплый весенний вечер. Опыт повторили уже с пением соло: гул был меньше сам по себе, зато усугубление звука заметней. Попробовали вместо пения речь: результат был сходствен - мощный и долгий гул, не соответствовавший никакому диатессарону, диапенту и диапазону, а являвший некий новый вариант постоянно звучащей басовой фигуры.
- Что ж, я спокоен, - сказал лорд Сом. - Искусство изготовления этих амфор столь же безнадежно утрачено, как искусство изготовления мумий.
Мисс Найфет ободрила его в трудах. Она сказала:
- Вы, безусловно, сумели достигнуть определенной звучности; теперь остается только несколько ее умерить, и может быть, это удастся вам, если ваз вы возьмете меньше, а расстояние между ними увеличите.
Он согласился с ее советом, и она покамест успокоилась. Но когда на театре что-то пели либо говорили, echeia приходилось на время убирать.
1. ГЛАВА XVIII
ВЕС ОБЩЕСТВЕННОГО МНЕНИЯ. НОВЫЙ РЫЦАРСКИЙ ОРДЕН
Si, Mimnermus uti censet, sine amore jocisque
Nil est jucundum, vivas in amore jocisque.
Hor. Epist. I, 6, 65-66
Если, как судит Минерм, без любви и без шуток на свете
Радости нет никакой, то живи и в любви ты, и в шутках {145}.
Театр был построен, и без echeia звук в нем распространялся прекрасно. Его использовали не только для утренних репетиций, но часто в плохую погоду там вечерами читались стихи, а то и лекции; ибо, хоть кое-кто из компании не очень ценил такой способ познания, большинство, и юные дамы в особенности, решительно высказывались за него.
Однажды дождливым вечером лорда Сома упрашивали прочесть в театре лекцию о Рыбе. Он скоро покорился и сумел развлечь и наставить своих слушателей не хуже любого записного лектора. Пересказывать эту лекцию мы тут не станем, а кому она любопытна, тех приглашаем на ближайшее собрание Общества Пантопрагматиков, где председателем лорд Кудаветер и вице-председателем лорд Склок. Там они получат о ней самое точное представление.
В другие непогожие вечера кое-кого еще просили тоже что-нибудь почитать или рассказать. Мистер Мифасоль прочитал лекцию о музыке, мистер Шпатель о живописи; мистер Принс, хоть и не привычный читать лекции, сообщил об устройстве дома и хозяйства во времена гомерические. Даже и мистер Грилл в свой черед осветил суть философии эпикурейцев. Мистер Мак-Мусс, не возражая против лекций перед ужином, разразился одной лекцией, но зато уж обо всем на свете - о делах в отечестве и за его пределами, о морали, литературе, политике. Коснулся он и Реформы {146}.
“Камень, который лорд Склок - сей Гракх реформы прежней и Сизиф реформы новейшей {147} - столь трудолюбиво толкал к вершине горы, ныне лежит внизу, в Долине тщеты. Ежели он вдруг опять достигнет вершины и свалится по другую сторону, он непременно обрушится на преимущества класса образованного и все их раздавит. Ибо у кого же достанет охоты мериться силою с чернью, которая восторжествует? Тридцать лет назад лорд Склок приводил в пользу Реформы веские доводы. Один довод был, что все требуют ее, и потому Реформа необходима. Теперь на стороне лорда довод не менее веский: что все молчат о Реформе, и тем больше будет ее негаданная милость. В первом случае уличная логика была неодолима. Те, кто поджигали дома, бросали на проезжающие кареты дохлых кошек и гнилые яйца и пользовались другими, подобными же методами воспитания, неопровержимо доказывали, как им необходимо иметь представителей в парламенте. Они своего добились, и кое-кто полагает, что парламент легко обошелся бы и без них. Отец мой был ярым приверженцем Реформы. Неподалеку от его жилища в Лондоне было место встреч клуба Знание - Сила. Члены клуба по окончании сходок собирали камни по обочинам и швыряли их в окна направо-налево, разбредаясь восвояси. На знамени их было начертано: “Вес общественного мнения”. Как только открывалось просвещенное собрание, отец мой запирал ставни, но они затворялись изнутри и стекол не защищали. Однажды поутру отец обнаружил между ставнями и стеклом весьма крупный и, следственно, вполне весомый образец убеждающего гранита. Он сохранил его и поставил на красивый пьедестал с надписью: “Вес общественного мнения”. Он поместил его над камином в библиотеке и, ежедневно его созерцая, излечился от несчастной страсти к Реформе. Весь остаток дней он уже не говорил, как бывало “народ, народ”, а говорил только “чернь” и очень любил тот пассаж в “Гудибрасе”, где автор изобразил бунт черни в полном согласии с новообретенным его разумением. Он сделал этот кусок гранита ядром многих изысканий в политике. Г ранит я храню по сию пору и смотрю на него с почтением, ибо обязан ему во многом своим воспитанием. И ежели, что, впрочем, вряд ли возможно, снова начнется безумие из-за Реформы, я позабочусь плотно закрыть ставни, защищаясь от “Веса общественного мнения””.
