Он остановился, как то затравлено взглянул на Троуна, а тот сам помрачнел больше прежнего, и в густом, темном воздухе этой залы подобен был грозовой туче, стремительно переходящей от стены к стене.
— Я вот что придумал. — проговорил король. — Ты пойдешь не со мною, но с моими сыновьями, и с малой армией к Самрулу, а что уж там будет — осаждать вы его до нашего прибытия будете, или с ходу возьмете — это уж на месте решите. А я с Робиным твоим отправлюсь в Трес, проведаю их государя, приглашу его на колу посидеть!.. Все, решено!..
Так проговорил Троун и побыстрее выбежал из этой залы. Ему не понравился этот разговор с хоббитом. Дело было в том, что во время этой беседы, он потерял большую часть воинственного своего настроя — он даже и не понимал, что пришло на место прежней ярости, но, почему-то, слыша голос хоббита, да еще вспоминая ту давнюю, мрачную историю, он все больше желал сказать что-нибудь вроде: «А хорошо бы во всем этом по мирному разобраться. Выслать бы послов» — и он с яростью отогнал эти мысли, уверивши себя, что они не достойны такого правителя, как он.
Теперь он направлялся к Робину, и почему-то уж очень хотел его увидеть — сам себе не отдавал отчет, почему он так жаждет его увидеть, однако, в конце едва ли ни на бег сорвался. Все-таки, карлик его опередил, и распахнул дверь. Король ворвался в эти покоя, намериваясь тут же начать пылкую речь, полную гнева к ненавистным врагам, надеясь получить поддержку от чувственного Робина, да так и замер, когда увидел, что вместо Робина стоит посреди залы некая черная статуя, без лица, но изливающаяся в две стороны волосы — в одну густыми, черными; в иную — блекло-серебристыми, и очень прямыми.
Надеясь услышать что-то, он подошел, и замер в двух шагах от этой безликой статуи — так прождал он минут десять, но не услышал ни единого звука, а статуя даже не шелохнулась — правда он почувствовал, что воздух здесь гораздо более теплый, чем во всех иных местах его дворца, даже и жаркий, словно бы солнцем нагретый.
Статуя так и стояла недвижимая, и тогда король, положивши длань на эфес меча, громким зычным голосом, повелел:
— Кем бы ты ни было, чудище, назовись, и прими бой, если у тебя только хватит мужества!
До последнего мгновенья Троун так и не понял, что это были Робин и Мцэя — так крепко они слились в многочасовом поцелуе, так действительно, и даже со стороны напоминали единое целое. Но вот «статуя» словно бы надвое разорвалась и появились два знакомых королю лика.
И, хотя этот правитель не был ценителем красоты, и с одинаковым безразличием мог он вглядываться в лик орчищи или эльфийки, он, все-таки, отметил, что эти двое друг друга стоят. Пока еще не доводилось описывать наружность Мцэи и теперь, хоть и вкратце, позвольте мне это сделать.
Мцэя была высока, о стройности же ее стана нельзя было судить, так как носила она просторные одеяния темных тонов. Как уже было сказано, у нее были блекло-серебристые и прямые — глядя на эти волосы представлялось пересохшее русло реки, в котором когда-то кипел, сияя, лунный свет.
Но, все-таки, самым неприятным, самым даже отталкивающим, был ее лик — этот лик был чрезвычайно вытянут, и иссушен, казалось, что серовато-желтая, пергаментная кожа налипала прямо на кости, выступали скулы, надбровные дуги, вообще глаза ввалились, и, хоть и был в них какой-то огонек, все-таки (да простите меня!) — но каждый бы с первого взгляда на Мцэю подумал бы, что она отнюдь не та прекрасная дева, которая подвергла Робина на такие чувства, но непотребная, спившаяся девка. Казалось, она уже потеряла душу свою, и осталось что-то такое вязкое, безжизненное, она подобна была иссохшему древу, до которого дотронься, и оно с треском разломиться.
Они держали друг друга за руки, и в ужасе, как застигнутые на месте преступленья, смотрели на Троуна (друг на друга же они с тех пор еще и не взглянули). Первым просиял лик Робина, и он воскликнул:
— Много мрачного довелось пережить за последнее время, но — это не в счет!.. Я же воскрес! Воскрес! Теперь я еще больше, чем когда бы то ни было верю в великую силу любви!.. Любовь движет все: и солнце, и далекие светила! Король! Король! Неужели вы еще думаете о чем-то, кроме любви… Вы, кажется, говорили о том, что собираетесь в поход?!.. Так вот, государь мой — я конечно же пойду с вами, и я буду бежать впереди армии, и кричать стихи любви! Я такие в себе силы чувствую, что знаю — ворота раскроются перед нами, и мы будем целовать, целовать всех их — братьев и сестер! Да, разве же могут быть какие-то иные чувства, да мы попросту сметем любые иные чувства!.. А потом и дальше пойдем — мы весь свет любовь окружим; и все будут братья и сестры! Я вот прощаю всех орков, и палачей своих прощаю, и целовать, и любить их, как братьев стану! Уже люблю!.. И я верю, что сил любви на каждого, каждого хватит — и эльф назовет своим братом заблудшим орка, и тогда — как в раю мы заживем тогда!.. Ежели еще надо разжечь из искорки, в душе каждого тлеющей, пламень, так вы знайте — у меня на всех-всех сил хватит, я проповеди читать буду. Пусть мир искаженный, а мы его выпрямим — это в наших силах! Итак, государь, когда же выходим мы… Нет, нет — даже и не говорите, потому что я знаю — сейчас уже и выходим, и весь этот город пойдет с нами, правда, правда?!.. Ведь стихи то, так и рвутся, так и… я беспрерывно бы стихи рассказывал. Вот знаете, иной поэт придумывает несколько поэм и… А я бы вот беспрерывно, каждое мгновенье своей жизни, все новые и новые из себя строчки изливал. Наверное, после смерти стану таким светилом, которое не просто свет, но благородные созвучия из себя изливает. Вы вот послушайте, послушайте — сейчас — не упустить бы:
— Был зелен май, луга цвели,И небо полное любви,Несло на землю солнца свет,И так свершалось много лет…
— …Ох, нет, нет! — Робин засмеялся. — Уже и вылетело из головы, ну, и ладно. А, ведь, на мгновенье целую поэму увидел!.. Самую прекрасную из всех поэм; ну, и ладно, ну и не жалко, право! Я, ведь, знаю, что и этой поэме, и всем стихам суждено жить в ином, прекрасном мире!.. Раз она промелькнула, значит она есть, значит она возродиться! И я ее еще расскажу, ну а теперь — иное…
— Довольно. — резко прервал его Троун. — Лучше скажи, как тебе моя служанка?.. Я, ведь, не думал, что у тебя такой извращенный вкус!..
Робин даже и не понимал, что такое сказал Троун, он и не догадывался взглянуть на Мцэю. Ну, а Мцэя сразу, как только увидела короля, уже поняла, чем все это закончится. Конечно, эти слова причинили ей боль — боль сильную, несказанную. Робин почувствовал, как передернулась ее рука, как лихорадочно заколотилось там сердце. Она смущенно потупила взор, а Троун без всякой жалости, так как не понимал, и не желал понимать этих чувств, продолжал:
— Ты только взгляни, кому отдал предпочтенье. Ведь — это же посмешище — она же на скотном дворе, за свиньями смотрит! Не знаю, как ей удалось во дворец пробраться!.. Эй, ты отвечай!
Мцэя едва слышным, дрожащим голосом молвила:
— Мне удалось проскользнуть, через главный вход, ну а затем — я пробралась по коридорам, я… я одна во всем виновата, я как тень пролетела сюда, когда дверь была приоткрыта — вы же знаете — в этих коридорах такие густые тени… — тут она на несколько мгновений замолчала, но тут же и разорвалась, как сосуд наполненный пламенем. — Но я же полюбила его; понимаете ли — с первого взгляда и полюбила! Я еще на улице, когда во дворец его везли, все поняла… я то в темном углу стояла, а как увидела его на коне, так и поняла, что он и есть единственный, суженный мне… А на самом то деле, еще и прошлой ночью вещий сон мне был единственное, что потом из этого сна вспомнить могла: в этот день и свершиться все, и измениться все, в судьбе моей!.. Так и вышло, хотя, до сих пор в точности не могу вспомнить…
Мцэя так и не упомянула про ту монету, которой подкупила карлика провожатого, а, между прочим, отдала она все свои сбережения. Что же касается сна вещего, так она и теперь совершенно ничего из него не могла вспомнить — и единственное — действительно, знала она, что это самый важный в ее жизни сон.
— Так и будет… — торжественным, пылающим голосом начал Робин, и тут, все-таки, взглянул на Мцэю.
Надо было видеть, как переменился он в лице, как разом побелела кожа между темными каналами шрамов, какой болью вспыхнуло его око, как болезненно вскрикнул он, с какой силой вырвал свою руку от этой девушки, как отскочил в сторону, и как стал пятится, и пятился до тех пор, пока не уткнулся в стену.
— Не-ет… — простонал он. — Это колдовство!.. Колдовс… кол…
Он не мог выговаривать слов, от боли все мешалось в его голове, и, право, легче бы ему было, если бы вновь его били кнутами по лицу. Ведь, он все эти часы стоял, слившись с сияющим облаком, чувствовал себя, словно в раю, он понимал, что окружает его красота райская, да и сам он словно в раю пребывал. И вот, представьте теперь его чувства: он видел какого-то демона из преисподней, в котором ничто-ничто не напоминало о той райской красоте.
