Честно говоря, он и сам не знал, о чем думал. Кажется, и времени на раздумья-то и не оставалось. Стоило ему закрыть глаза, и воспоминания о войске противника под стенами города и грохоте орудий вытеснял глубокий и пристальный взгляд Чан Гэна. Он смотрел на Гу Юня так, словно на свете больше ничего не существовало.
Никто, особенно мужчина, не смог бы устоять.
Как у всех, у Гу Юня был один нос и пара глаз, то есть он ничем не отличался от других людей. Ему не чужды были семь чувств и шесть страстей [1].
Невозможно было по-прежнему воспринимать Чан Гэна как близкого родственника, но Гу Юнь много лет растил его как своего сына и ему трудно было так просто изменить своё отношение к нему.
Чан Гэн медленно наклонился и протянул руку, чтобы прикрыть его невидящие глаза и не позволить заметить свое состояние.
Собственное тело совершенно не подчинялось Гу Юню. Он ничего не слышал, не видел, не мог произнести ни звука. Впервые в жизни он ничего не мог противопоставить чужому бесстыдству. Он потрясенно подумал: «Неужели он посмеет надругаться над раненым? Где же тут справедливость?»
Лицо обдало теплым дыханием. Чужой запах так сильно ударил в нос, что невозможно стало его игнорировать.
У Гу Юня не нашлось слов.
А мальчишка-то совсем совесть потерял!
Горло непроизвольно напряглось, но Чан Гэн не стал ничего предпринимать. Долгое время он сохранял неподвижность, затем легонько поцеловал уголок его губ.
Поскольку глаза Гу Юня были закрыты, одного нежного прикосновения хватило, чтобы разыгралось его богатое и сентиментальное воображение. Мальчишка напомнил ему несчастного зверька, который когда-то чудом выжил и теперь прыгает на руки хозяина, ластится и лижет лицо.
Сердце Гу Юня смягчилось. Он не мог прямо спросить Чан Гэна о том, насколько тяжелы потери, но примерно догадывался и горевал об этом. Но главное Чан Гэн выжил и сидел у его постели. Гу Юнь вновь обрел то, что уже считал безвозвратно утраченным. Ненадолго тревога отступила, и ему захотелось просто протянуть руку и обнять Чан Гэна. Вот только, к сожалению, руки пока не слушались.
Гу Юнь одновременно сочувствовал и беспокоился за Чан Гэна. Не мог же он сделать ему выговор... Вот бы вернуться в прошлое, на городскую стену, и отвесить себе затрещину. Смотри, что ты натворил!
— Цзыси, — прошептал ему на ухо Чан Гэн.
Ресницы Гу Юня дрогнули и задели чужую ладонь. В такой ситуации хорошо бы помогло громко плакать и смеяться, обнявшись, пока весь страх и злость не покинут их. Как жаль, что сейчас это было невозможно.
Барышня Чэнь ввела Чан Гэна в состояние лицевого паралича, чтобы пресечь все сильные чувства. При всем желании он не мог выдавить из себя улыбку. Его эмоции были подобны далеко текущему маленькому ручью [2].
Гу Юня тяжело ранили, и он лежал без сил, поэтому несмотря на все приложенные усилия и терзавшие его думы, вскоре снова потерял сознание.
Чан Гэн осторожно завернул его в ватное одеяло. C тревогой он следил за тем, как Гу Юнь спит. Закостеневшие суставы Чан Гэна захрустели. Наконец он медленно поднялся с постели, держась за изголовье, и пошёл к двери, напоминая скорее высохший труп, чем живого человека.
Стоило Чан Гэну выйти, как он наткнулся на барышню Чэнь Цинсюй, которая уже давно дожидалась его снаружи. Она бесцельно прогуливалась туда-сюда у порога. Зеленая трава вокруг была примята.
Чан Гэн сделал вид, что ничего не заметил, и сердечно ее поприветствовал. Из-за того, что его лицо не выражало никаких эмоций, Чан Гэн выглядел особенно серьёзно и оттого искренне:
— Я доставил барышне Чэнь столько неудобств. Не знаю, чтобы бы мы делали, если бы вы побоялись сюда ехать.
Чэнь Цинсюй рассеянно отмахнулась от его слов:
— Это мой долг. Ваше Высочество, погодите немного, я поставлю вам иглы... Вот, вот же...
Эта женщина из семьи Чэнь привыкла без стеснения обсуждать самые шокирующие темы, но сейчас она запиналась и на её обычно строгом, будто у статуи, лице читалось беспокойство.
Никто из посторонних не знал о том, что Чан Гэна беспокоит Кость Нечистоты. Всем остальным Чэнь Цинсюй соврала, что тот еще не оправился от тяжелого ранения. Что касается использования игл для ослабления воздействия яда, то барышня Чэнь никому больше не доверяла эту медицинскую процедуру. Поэтому она была вынуждена слушать всё, что Чан Гэн говорил во сне. Постепенно Чэнь Цинсюй догадалась об истинном скандальном положении дел и стала плохо спать по ночам. Глубокие морщины залегли в уголках её глаз.
Чан Гэн хотел кивнуть, но шея не гнулась — пришлось ограничиться вежливым полупоклоном.
— Не стоит, я сам справлюсь. Мне все равно потом придется идти во дворец, и я не хотел бы обременять барышню Чэнь.
Одна из городских стен рухнула. Хотя городу больше не угрожала вражеская осада, в столице царил хаос. Маршал Гу, как и многие его подчиненные, оказался прикован к постели. Те, кто пострадал меньше, работали не покладая рук.
Чэнь Цинсюй тоже была встревожена, но выслушала Чан Гэна и кивнула, оставив при себе то, что собиралась сказать.
Кто бы мог подумать, что Чан Гэн вдруг предложит:
— Но если вы хотели спросить у меня...
Он осекся и выразительно посмотрел на закрытую дверь, из которой только что вышел. От волнения у Чэнь Цинсюй перехватило дыхание.
Лицо принца было мертвенно бледным, когда он без малейшего стеснения открыл ей душу:
— Да, я питаю к ифу неподобающие чувства.
Чэнь Цинсюй промолчала.
Это признание... Чан Гэн говорил настолько спокойно и искренне, что это зачаровывало.
— И он об этом знает. Поэтому я прошу барышню Чэнь...
Чэнь Цинсюй тут же выпалила:
— Я никому не стану рассказывать!
Чан Гэн сложил в поклоне руки. Его одежды были легкими и невесомыми; когда юноша грациозно, точно святой, прошел мимо Чэнь Цинсюй, и представить было нельзя, что тело его утыкано иглами как у ежа.
Если Гу Юнь когда-либо в своей жизни был искренне благодарен Ли Фэну, то это произошло на следующий день, когда он узнал, что Император приказал Чан Гэну задержаться во дворце.
Он испытал невероятное облегчение и сожалел, что нельзя отправить Императору письмо с просьбой построить для принца небольшой павильон рядом с зимним павильоном и навсегда заточить его там.
Гу Юнь привык получать раны и травмы на поле боя. Раз он пришел в сознание, значит, самая опасная пора уже миновала. Проведя еще один день в постели, он набрался достаточно сил, чтобы разговаривать и принимать посетителей.
Первым его навестил Шэнь И.
Поскольку Чэнь Цинсюй пока не разрешала Гу Юню выпить лекарство, то он мог полагаться только на люлицзин, а общался с генералом Шэнем, преимущественно громко крича и жестикулируя.
Они не виделись большую часть года, и теперь, когда они вновь встретились, вещи остались прежними, а люди — нет [3]. Но Гу Юнь и Шэнь И расстались в хорошем настроении. Теперь же один из них лежал в кровати, замотанный в бинты, и мечтал набрать полную грудь воздуха и выплеснуть гнев. Другой же спустя несколько месяцев примчался стремительно, как всходит по весне старая репа на деревенском огороде где-то на южных окраинах Цзяннани.
Старая репа Шэнь И сетовал:
— А мы думали, что подберем только твое остывшее тело. Кто же знал, что наш Аньдинхоу еще дышит! Маршал, раз ты пережил эту страшную беду, то в будущем тебя обязательно ждет большая удача, а!
От радости Шэнь И заплевал ему все лицо, что разозлило Гу Юня. Он не чувствовал себя особо «удачливым». Зная, что будет сожалеть о своих словах, Гу Юнь все равно вспылил:
— Да как у тебя ума хватило заявить такое? Твою мать, эти проклятые иностранцы высадились в порте Дагу больше месяца назад и дотла сожгли резиденцию Императора в западном пригороде. А ты, никчемный вояка, где все это время шлялся? Даже дерьмо тут успело остыть!
Шэнь И несколько растерялся.
Гу Юнь продолжил:
— Отойди и вообще держись от меня подальше. Ты разучился закрывать рот? Все лицо мне оплевал!
