Сохраняя до последней минуты красоту и свежесть, де Монтеспан полагала себя близкой к смерти и именно это заставляло ее постоянно путешествовать. В этих путешествиях ее сопровождало более или менее постоянное общество из 7 — 8 человек; эти люди, напитавшись ее обществом подобно тому, как камень Саади впитал аромат розы, не бывшие ею, но ею жившие, распространили в свете тот стиль разговора, обмена мыслями, который и теперь называется «умом Мортемаров».
Когда де Монтеспан в последний раз ехала в Бурбон-л Аршамбо, она была совершенно здорова, но говорила, что почти уверена в своем невозвращении. Она выдала за два года вперед пенсионы, которых у нее было много — главным образом бедным благородного происхождения — и удвоила милостыню. По прибытии в Бурбон де Монтеспан вдруг почувствовала себя плохо ночью, и сиделки тотчас же подняли всех. Первой прибежала г-жа де Кевр, которая, увидев состояние де Монтеспан, дала ей на всякий случай рвотное, что привело маркизу в сознание, и она захотела исповедаться. Для начала де Монтеспан исповедалась открыто перед всеми, рассказав о всех своих грехах, ее тяготивших, потом исповедалась тайно и причастилась Святых Тайн. Надо сказать, что в последний момент преследовавший маркизу страх смерти исчез, словно холодная тень его растаяла при свете Небесном, уже созерцаемом.
Сын маркизы, д'Антен, никогда ею не любимый, но с которым она сблизилась, очевидно более из раскаяния, чем из материнской любви, подошел к изголовью. Узнав сына, де Монтеспан сказала ему:
— Ты видишь меня, сын мой, в состоянии, очень отличающемся от того, в котором я была, когда мы с тобой в последний раз виделись…
Минут через пять маркиза де Монтеспан скончалась. Д'Антен уехал немедленно, предоставив организацию похорон слугам. Де Монтеспан завещала похоронить себя в своей фамильной гробнице в Пуатье, сердце — в монастыре де ла Флеш, а внутренности — в приорстве Сен-Мену, находящемся неподалеку от Бурбон-л'Аршамбо. Вследствие этого хирург, освидетельствовав труп, вынул из него сердце и внутренности. Тело долго стояло в доме, пока каноники Сен-Шапель и приходские священники спорили о старшинстве. Заключенное в свинцовый ящик сердце было отправлено в де ла Флеш, а внутренности положены в сундук и отданы одному крестьянину, чтобы он отнес его в Сен-Мену. По дороге крестьянину вздумалось полюбопытствовать, что он такое несет, он открыл сундук, и не будучи предупрежден решил, что какой-нибудь злой шалун позволил себе эту шутку, и выбросил все в канаву. В это время мимо шло стадо свиней, и грязные животные сожрали внутренности одной из самых высокомерных женщин!
Со смертью де Монтеспан, тенью великой эпохи в жизни Луи XIV, многое изменилось. Даже Версаль, сообразуясь с новыми вкусами, переменил Грот Фетиды в часовню. Грот Фетиды, остатки которого можно и сегодня видеть в роще Аполлоновых ванн, был под конец любви короля к де Лавальер и в начале его любви к де Монтеспан любимым местом Луи XIV. Прославленные художники объединились, чтобы украсить это средоточие таинственных наслаждений — Перро создал архитектуру, Лебрен сочинил статуи и по его рисункам Жирардон высек из мрамора главную группу. С 1699 года Луи XIV невзлюбил грот за мирской дух и на его развалинах велел построить часовню. Однако покаяние, истреблявшее память о наслаждениях, не простиралось на гордость короля, который, как и де Монтеспан, может и дошел до раскаяния, но остался далек от смирения. Мансар, которому было поручено возведение часовни, воздвиг ее в честь Луи XIV, нежели во славу Богу: дарохранительница разместилась в подвале, а ложа короля — в главном зале.
В 1709 году, во время, когда оканчивалась постройка часовни, страну поразил страшный голод. Масличные деревья, этот источник богатства южных провинций, все без исключения пропали; большая часть фруктовых деревьев не дала весной даже листьев. В то время во Франции не существовало запасных магазинов, а когда решили доставить хлеб из Леванта, то он был перехвачен вражеским флотом. Французская армия, как пишет г-жа де Моттвиль, умирала с голоду, а голландцы снабжали вражеские войска всяческими припасами по прежним ценам.
Луи XIV отправил свою столовую посуду на Монетный двор, хотя канцлер и генерал-контролер указывали, что такое средство не принесет большой пользы, но обнаружит перед врагами бедственное положение государства. В самом деле, народ терпел голод, а так как голод не способствует уважению, то Луи XIV впервые увидел обидные пасквили на перекрестках улиц и даже на подножиях своих статуй. Дофин, любимый народом и вполне чуждый всем происшествиям, которые довели государство до разорения, не смел приезжать в Париж по той причине, что его карету узнавали, и народ толпами следовал за ней, горькими воплями требуя хлеба.
В это время придумали «десятинный налог», то есть налог, составляющий десятую часть дохода каждого. Такой налог был бы весьма тягостен, почему король долго сопротивлялся и не утверждал налога. Тогда новый духовник Луи XIV, иезуит ле Телье (отец ла Шез умер после 32-летнего управления совестью короля), взялся поднять дух монарха. Луи XIV говорил, что необходимость десятинного налога, как хорошо ее ни оправдывают, не может победить его сомнений; иезуит отвечал, что сомнения короля происходят в виду крайней чувствительности его совести, что он их понимает и поэтому посоветуется с просвещеннейшими богословами своего ордена. После трехдневного отсутствия ле Телье возвратился и уверил короля в отсутствии причин для сомнений, поскольку он — единственный истинный владетель всех имений в своем королевстве и, следовательно, он налагает налог на самого себя.
— Ах! — заметил король в ответ. — Вы очень помогли мне, отец мой! Теперь я спокоен.
И через неделю указ о налоге был подписан.
Отец ла Шез умер после непродолжительной болезни, имея от роду более 80 лет. Много раз хотел он удалиться от света, но это ему не удавалось. Истинно добрый человек и мудрый советник, ла Шез чувствовал приближающееся расслабление тела и души; орден, внимательно следивший за духовником короля, указал, что пора бы подумать об отставке, и отец ла Шез обратился к государю с просьбой, дать ему подумать о собственном спасении, поскольку он чувствует себя уже неспособным помогать спасению других. Но король Луи XIV не хотел ничего слушать — ни дрожащие ноги доброго старца, ни угасание памяти, ни слабеющий рассудок — ничто не могло склонить короля уступить желанию духовника, и полумертвец продолжал приезжать к королю в назначенные дни и часы, чтобы разбирать дела, касающиеся совести. Наконец, однажды, по возвращении из Версаля отец ла Шез так ослаб, что причастился Святых Тайн, а потом потребовал перо и чернила и написал собственноручно длинное письмо королю, на которое король немедленно написал ответ. После этого ла Шез думал только о Боге.
При умирающем находились два иезуита: смотритель всех иезуитских монастырей Франции отец ле Телье и патер Дома иезуитов в Париже отец Даниель. Они предложили ему два вопроса — делал ли он все по законам совести и думал ли в последние дни влияния своего на короля о благе и чести своего ордена. Отец ла Шез ответил, что по первому пункту он совершенно спокоен, да и по второму ему не в чем себя упрекнуть. Отец ла Шез мирно почил в 5 часов утра.
При своем пробуждении Луи XIV увидел у себя двух названных иезуитов, пришедших с ключами от кабинета его духовника, в котором среди множества бумаг могли быть и секретные. Король принял иезуитов в присутствии прочих и очень хвалил доброту отца ла Шеза.
— Он был так добр, — говорил король, — что я даже упрекал его в этом, и тогда он отвечал мне, что не он добр, а я порочен.
Такие слова показались в устах Луи XIV очень странными, и все опустили глаза, не зная, что и думать.
Вопрос, предложенный отцу ла Шезу, имел целью узнать, изберет ли король себе нового духовника из того же ордена, и это имело большую важность. В самом деле, Марешаль, лейб-хирург Луи XIV, занявший место Феликса, человек честный и принципиальный, прямо говорил, что однажды он находился в кабинете короля, оплакивавшего отца ла Шеза и хвалившего его к себе привязанность, и в доказательство этого приводившего такой случай — незадолго до смерти ла Шез просил его в знак особой милости избрать себе духовника из его ордена, присовокупляя, что это братство весьма многочисленно, что состоит оно из людей очень разных, и могущество их достаточно, что не стоит доводить этих людей, лишая их управления совестью короля, и подвергаться таким образом опасности, за которую он, ла Шез, отвечать не может, а худое дело возможно, чему есть примеры.
Король помнил об этом совете, он хотел жить и жить в безопасности. Герцогам де Шеврезу и де Бовилье было поручено отправиться в Париж и узнать, кто из иезуитов достоин чести, которой ожидал для себя орден. Герцоги назвали отца ле Телье.
