— Ты знаешь, что делать, мой милый.
— Прости…
Бескровные губы вытянулись так, что лицо приняло почти снисходительную гримасу.
— Ох, сейчас слишком поздно прощать, Адам, но, если тебе станет легче, извини и ты меня.
Я ощутил, как холод от предмета в моих ладонях проникает под кожу, овладевает пальцами, заставляя их сжаться на незнакомом клинке. Судорога от них волной прошибла тело, будто желая выкрутить суставы. Крупная дрожь чуть не сбивала и без того хриплое надсадное дыхание. Хотелось взвыть, кричать, орать и кашлять, выйти из дурного оцепенения и дать знать о себе, но вместе с тем я ощущал, как все мои проступки, моя вина чугунным весом опускалась на плечи, заставляя проседать под ней, сипеть и тихо всхлипывать от ужаса.
— Пожалуйста… молю…
— Не бойся, будет больно, но лишь раз, а затем все кончится.
— Не нужно…
Упав на колени, я все меньше чувствовал себя человеком, съеживаясь под натиском нарастающей тревоги. Все мое тело, все естество молило о смерти как о праведном наказании, и только сознание последним оплотом не сдавалось влиянию отчаяния и чужой обиды, но, к сожалению, голова моя больше не была хозяйкой плоти. Пальцы добела стиснули рукоять, отточенное лезвие лишь едва-едва царапнуло кожу, но я уже понимал, что кровь моя уйдет из тела так же охотно как разум.
— Ева… моя Ева…
Захлебываясь слезами, я поднял взгляд, надеясь напоследок увидеть жалость в глазах моей возлюбленной, но в тени пушистых рыжих ресниц я заметил лишь лёд и неукротимую жажду, которую не смогла бы заглушить ни одна смерть.
Спустя мгновение, холодный металл податливо вошел в мою глотку, разрывая слабую плоть, и боль от него я принимал столь прилежно, как иные принимают порку в юном возрасте или плети за преступление. Кровь хлынула на светлый ковёр и внутрь, в горло, невольно заставив меня сглотнуть, и неловко, почти захлебнуться ею без возможности вытащить клинок.
Я чувствовал свою вину, я принимал наказание, и последние мгновения жизни наполнились осознанием правильности происходящего.
Все так и должно было быть, я должен был получить эту пытку, должен был осознать свой проступок, я обязан понять, что сделал не так, и в следующей жизни, если вдруг повезет, я получу второй шанс. А пока…
Предатель должен быть наказан.
Санктум
Presume not that I am the thing I was;
For God doth know, so shall the world perceive,
That I have turn'd away my former self;
So will I those that kept me company.
Не думай, что такой же я, как прежде.
Известно богу — скоро мир увидит,
Что я от прошлого навек отрекся
И отрекусь от всех, с кем знался раньше.
(Henry IV. Part II Act V, scene V)
A Hair on the Head of John the Baptist — Saltillo
Я сбросил последнюю маску, завершая свое маленькое театральное представление. Месть приятно холодила кожу, отзывалась во мне ликованием и болью, приятной и столь желанной, что я едва не отдал душу за нее. Слишком долго пришлось ждать расплаты, я боролся с собой почти пятнадцать лет, но оно того стоило. Месть жгла мое сердце, требуя выхода, и вместе с тем остужала разум, нашептывала мне повременить, чтобы с толком, с чувством, с расстановкой выстроить свой спектакль. Дабы только насытившись игрой, ужимками и парой фокусов, последний удар нанести, оборвав жизнь Адама, как созревший на солнце плод.
Отметка клятвы на запястье дала о себе знать, чуть зазудев. Ее рисунок быстро побледнел, теряя силу.
— Я не солгал тебе, моя Лилит, и сам твоего возлюбленного не тронул, он сам решил свою судьбу, я лишь помог определиться.
Минувшая жизнь ощущалась затянувшейся трагедией, а я в ней как плохой актер, не знавший своей роли. С самого начала там, в крохотном городке среди светлых земель, я будто слепо шел по чужой указке. Желая что-то изменить, лишь сильнее увязал в заранее прописанном сценарии, которого не знал и знать не мог, и, может быть, мне стоило еще тогда покорно сдаться. Взойти на костер и дать возможность сотням, тысячам людей решить свою судьбу. Не спасать, не подвергать опасности, не брать ответственность за смерть, за ужас, за семью, что лишь страдала от моей воли. Может быть, мне стоило смириться, стать покорным и принять те обстоятельства, что я не изменил. Может… иначе, я оказался слишком слаб или всем своим могуществом распорядился я неверно. Может.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Я о столь многом сожалел, хоть даже не представлял, а надо ли, и даже после смерти не понимал, что именно во всей этой истории меня коробит. Перебирая драгоценные воспоминания, я ждал, когда настанет время с ними попрощаться, раз за разом силясь представить, просчитать, от чего на самом деле пал, пока со мной не заговорила сама Луна.
— Ты тщетно ищешь оправдание, Ньярл, путей не так уж много, и ты обязан был пройти по одному из них.
— Но могло же все закончиться иначе.
— Могло, но от тебя зависит крайне мало.
— Но ведь зависит, где именно я избрал неверную дорогу?
— Я не хочу об этом говорить.
Я бы разочарованно вздохнул, будь у меня тело, но пока, теряясь среди небытия, не получалось даже полноценно выругаться или застонать в муке.
— Теперь забвенье? Я стану кем-то новым?
— Не совсем.
— Что это значит?
— Ты важен и любим мною, я не желаю тебя терять опять.
— Опять?
— Да, возможно, от прежнего тебя что-то осталось, и осколки, что не забрала та бездна, я сохранила специально, чтобы потом тебе отдать. Увы, это не получилось сделать сразу.
— Так, ты мне покажешь, что случилось в моей первой жизни?
— Покажу, едва наступит время, а пока позволь помочь потомку твоему.
Я вынырнула из сна, будто воскреснув, и, резко сев в постели, попыталась осознать себя, прижав ладони к бешено стучащему сердцу. Последние слова Луны словно приговор, диковинный набат звенели, стучали в голове отвратительной мигренью.
— Позволь помочь потомку твоему…
Софи?
— Она, это она дала Ганиму столько сил, чтобы открыть портал и вытянуть меня из моего мира.
Полагаю, ты стала жертвой обстоятельств.
— Ужасно, как же ужасно это слышать. Неужели портал не мог открыться где-то в ином месте, или в иное время?
Видимо нет. Кто-то так или иначе обязан был попасть к нам.
— Боги… за что…
Устало потирая лицо, я, чувствуя накатывающую истерику, старалась успокоиться, отделить сознание от неприятной правды и сосредоточиться на том, что сейчас было действительно важно. Успею еще и пореветь, и покричать в подушку, и повыть от собственной беспомощности, успею, но потом, а пока нельзя переживать. Холодный рассудок и собранность сейчас необходимее некуда.
Замотав головой, я прикоснулась к прикроватной лампе и постаралась отыскать взглядом хотя бы один циферблат в отведенной мне каюте. Корабль дрогнул, послышался еле заметный скрип дерева и топот в коридоре. В дверь аккуратно постучали.
— Серафина, мы почти приплыли, одевайся, жду тебя на палубе.
— Да, хорошо!
Растерянность и грусть, оставшиеся мне от сна, смели новые заботы, и, встав с постели, я быстро начала сборы, скидывая остаток разбросанных по комнате вещей в дорожный саквояж. Затем, наспех умывшись и натянув простое хлопковое платье с ненавистным капроном чулок, заколола шпильками чуть растрепавшуюся от сна косу на голове, водрузив сверху одну из любимых шляп с вуалью. Все вместе смотрелось неплохо, хоть и напоминало очередной наряд на похороны и довершалось не слишком удобными туфлями на невысоком каблуке. Простив себе этот траурный образ, я подхватила саквояж и вышла из каюты, направившись к лестнице, где уже блестело ночное небо.
