— продолжал он с нарастающим волнением. — А этого ты не вправе делать, ибо ты поклялась, Айша, и я требую, чтобы ты выполнила свою клятву.
Послушай же! Я не приму от тебя никаких даров; я не хочу разделить с тобой власть, не для меня фараонов трон; я хочу творить добро людям, а не убивать их, я хочу процветания мира, я не стану совершать путешествие в Кор, не стану омываться в Источнике жизни. Я оставлю тебя здесь и попробую перейти через горы, а погибну — так тому и быть; и все твое могущество не сможет удержать меня, да, в сущности, ты во мне и не нуждаешься. Я не намерен больше терпеть эту каждодневную пытку: чувствовать твое присутствие, видеть твои нежные взгляды, слышать твои ласковые речи, твои обещания: «В следующем году. В следующем году. В следующем году». Сдержи же свою клятву, или я уйду.
Айша продолжала молчать; голова ее поникла, грудь судорожно вздымалась. Лео подошел к ней, схватил ее в объятия и поцеловал. Каким-то образом, не знаю как, она вывернулась, хотя Лео держал ее крепко, и встала чуть поодаль.
— Я же просила, Холли, — шепнула она со вздохом, — передать тебе, чтобы ты оберегал меня от своего человеческого пламени. А оно уже начинает гореть в моей груди, и если оно ярко вспыхнет...
— Ну и что? — рассмеялся Лео. — Мы будем счастливы.
— Но долго ли? Если ты будешь единственным повелителем моей красоты, не обретя неуязвимость в бессмертии, денно и нощно сотни ревнивых кинжалов будут искать твое сердце и в конце концов найдут его.
— Ты спрашиваешь, долго ли, Айша? Всю жизнь, год, месяц, минуту — не знаю и не хочу знать, и, пока ты будешь мне верна, я не боюсь ревнивых кинжалов.
— Так ли это? Ты готов подвергнуть себя опасности? Я не могу тебе ничего обещать. Ведь ты можешь — риск слишком велик — умереть.
— Ну и что? Если я умру, мы будем навсегда разлучены?
— Нет-нет, Лео, это невозможно. Ничто не может нас разлучить, я уверена: так мне обещано свыше. Но тогда, прежде чем достичь конечного воссоединения, нам придется пройти мучительный путь через другие существования и сферы — может быть, более высокие существования и сферы, но веление судьбы непреложно.
— Я готов рискнуть, Айша. Неужели жизнь, которой я рискую на охоте ради того, чтобы убить леопарда или льва, слишком дорогая цена за неслыханное счастье твоей любви? Я требую, Айша, чтобы ты исполнила свою клятву. Слышишь, я требую.
И вот тогда с Айшей начало происходить самое непостижимое и таинственное из всех ее преображений. Но описать его я могу лишь иносказательно.
Однажды в Тибете мы были долгие месяцы заточены среди снегов, которые сплошь, вплоть до самого подножия, покрывали горные склоны; и как же опостылели нам эти пустынные поля чистейшей белизны: от одного взгляда на них у нас начинали болеть глаза. Затем начались дожди, все вокруг окутали густые туманы, от них стали еще темнее и без того темные ночи, когда легко заблудиться или упасть в пропасть.
Но вот однажды утром, увидя, что взошло солнце, мы подошли к двери и выглянули наружу. Нашим глазам открылось настоящее чудо. Снегов, которые завалили долину, как не бывало; вместо них перед нами лежали зеленеющие луга, усыпанные, как звездами, цветами, бежали журчащие ручьи и распевали птицы в своих гнездах на ивах. Небо уже не хмурилось; весь голубой небосвод, казалось, сиял нежной улыбкой. Суровую зиму с ее пронизывающими ветрами сменила весна с ее зефирами, которые тихо скользили по долине, напевая песню любви и жизни.
Там, в этой высокой башне, в присутствии живых и мертвых, пока передо мной разворачивался последний акт великой трагедии, глядя на Айшу, я вспомнил эту забытую картину. Ибо в ее лице свершилось такое же преображение. До сих пор, хотя Айша и была необыкновенно прекрасна, ее сердце походило на устланную снегом, неприступную гору; и о ее чистое чело и ледяное самообладание разбивались все надежды и желания.
Она клялась, что любит; эта любовь, в ее мистических проявлениях, несла с собой смерть. И все же складывалось впечатление, будто, несмотря на все порывы страсти, она как бы исполняет заученную роль: естественно, что мотылек стремится к звезде, но чтобы звезда стремилась к мотыльку? Человек может преклоняться перед богиней, озаренной божественными улыбками, но может ли богиня любить человека?
Но теперь все вдруг переменилось. В Айше пробудился человек: я видел, как высоко вздымается ее грудь под одеждой, слышал, как Она мягко всхлипывает, а на ее запрокинутом лице и в ее неотразимых пленительных глазах появилось то самое выражение, которое порождается лишь любовью. Она как будто вся светилась лаской: уже не закутанная в пелены отшельница пещер, уже не Оракул Святилища, не валькирия на полях битвы, а самая прекрасная и счастливая невеста, какая радовала глаза своего будущего мужа.
Когда Айша наконец заговорила, то заговорила о пустяках, именно так она возвестила о победе, одержанной ею над самою собой.
— Фу, — сказала она, показывая на свои порванные копьями, запыленные и влажные одежды, — фу, мой господин, смотри, в каком свадебном наряде пришла к тебе твоя невеста, а ведь ей надобно было бы быть в царских украшениях и облачении, приличествующем и ее — и твоему — сану.
— Мне нужна сама женщина, а не ее одеяние, — ответил Лео, не сводя горящих глаз с ее лица.
— Тебе нужна сама женщина? В этом-то вся суть. Скажи мне, Лео, женщина я или дух. Скажи, что я женщина, ибо пророчество мертвой Атене тяготит мою душу: Атене сказала, что смертные и бессмертные не могут быть вместе.
— Конечно же, ты женщина, иначе ты не мучила бы меня столько недель.
— Спасибо, твои слова утешают меня. Но женщина ли сеяла разрушение по всей Равнине? Перед женщиной ли склонялись Гром и Молния, говоря: «Мы здесь, повелевай нами!»? Воля женщины ли сокрушила эти крепкие двери? Могла ли женщина обратить этого человека в каменное изваяние?
...О Лео! Как бы хотела я стать женщиной. Говорю тебе, я принесла бы тебе как свадебный дар все свое величие, будь я уверена, что хоть один короткий год смогу быть женщиной и твоей счастливой женой.
Ты сказал, что я мучила тебя, но еще больше я мучилась сама, ибо хотела, но не смела уступить твоим мольбам. Говорю тебе,
