Не хотелось, но само собой так вышло, что вопрос его прозвучал иронически по отношению к Павлу Петровичу.
— Ты думаешь, что только мне тяжело? — тихо спросила Ирина. — Поверь, ему не легче. Ты даже не представляешь, как ему плохо, что надо все время...
Можно было возразить, что никто ведь не заставляет Павла Петровича изворачиваться, лгать и что другие на его месте уже давно на что-то бы решились в конце концов... Он-то, между прочим, от тебя потом в семью возвращается. А ты в этих четырех стенах остаешься. До следующего раза, когда он снова забежит к тебе по дороге домой.
— Почему же, я понимаю... — сказал Каретников, не желая расстраивать Ирину. — Но, видишь ли... Надо же все-таки что-то решать, наверно...
— Ничего ты не понимаешь, Андрюша, — вздохнула она. — Ну что решать? Что? Отказаться от того, кого любишь? А зачем? Ради чего?
— Да хотя бы... чтоб жить как-то. Чтоб спокойнее жить — вот зачем!
— Ты... ты действительно так считаешь? — Она недоверчиво посмотрела на брата. — Или ты специально для меня так думаешь?
— А как можно иначе считать?! — удивился Каретников.
Ирина как-то странно смотрела на него. И не странно даже, а... вроде бы она его жалела. Она — его — жалела?!
Он растерянно молчал, потом возмутился: это в ее-то положении — и еще его жалеть?!
— Но если у вас это так... так серьезно, — начал Каретников, — то почему же тогда...
— Я уверена, что и папа, случись у него когда-нибудь... Он тоже не ушел бы, — сказала она убежденно, однако с той торопливостью, словно спешила опередить вопрос, не дать его произнести вслух. — Папа не сумел бы перешагнуть через нас с тобой.
Андрей Михайлович понимающе усмехнулся про себя: ну разумеется! мол, раз отец точно бы так поступил, то, значит, и Павел ее прав, нельзя ни в чем его упрекать.
— А как же тогда мысль, что оставаться с женой, когда полюбил другую, это безнравственно, это двойное дно в человеке, двойная жизнь, двойная душа? Пишем, в кино показываем, на уроках литературы говорим...
— Даже слишком легко и бодро говорим, — подтвердила Ирина. — Как когда-то так же уверенно и иному учили: семья, дети, долг, нужно побороть свое чувство, а уходить, бросать семью — это аморально...
— Так как же все-таки правильно? — поинтересовался он послушным голосом.
— Тебе кажется, что ты иронизируешь, да? — спросила Ирина.
Он пожал плечами:
— Просто хотелось бы понять, где тут истина.
— А если ее нет? — сказала Ирина. — С истиной-то, конечно, было бы спокойнее. Но ее нет. Никто не знает, как надо. И никто и не может знать. Вот это-то, по-моему, и безнравственно: точно знать. Вообще, наверное, в подобных случаях нужно разгадывать не силу воли — есть она или нет, — даже не глубину любви, а — у какого человека эта любовь. Один и тот же поступок может быть для кого-то единственно нравственным выходом, а для другого...
— Интересно, — улыбнулся Каретников, — я бы смог уйти? Как по-твоему?
— Вряд ли, — сказала Ирина. — Но не потому... — Она замолчала, словно бы смутилась чего-то.
— «Не потому»?.. — переспросил он, ожидающе глядя на сестру.
— Только не обижайся, Андрюша... — Она просительно, как бы заранее извиняясь и вместе успокаивая, ласково положила ладонь на его рукав, а он — тоже заранее — тут же чуть уже обиделся. — Ты не потому бы не ушел, что отец. Ты тоже любишь своих детей, но тебя бы еще и другое остановило: столько ведь перемен, неудобств... Хлопотно, канительно очень...
— Ясно... — снова улыбнувшись и пряча обиду, протянул Каретников. — А твой Павел, значит...
— Я бы себе потом все равно не простила, — спокойно проговорила Ирина как о чем-то давно продуманном и решенном. — Я знаю, что все-таки могу подтолкнуть его, и он уйдет ко мне. Но ты бы посмотрел, с какими глазами он о своих ребятишках рассказывает! Он бы потом всю жизнь мучился...
— А так — ты всю жизнь мучиться будешь!
— Но то ведь — я, — снисходительно объяснила она Каретникову. — Неужели ты никогда не чувствовал, что другого человека можно жалеть больше, чем себя?
— А он тебя — жалеет?
— Жалеет. Но теряет-то детей он, а не я! И потом... я сильнее, чем он. Характером сильнее. Поэтому я и беру на себя больше. Что тут непонятного?!
— Ну, не знаю, не знаю, — раздраженно сказал Каретников. — Возможно, я что-то и не могу понять... Но в последнее время приходится так часто слышать обо всех этих пресловутых «треугольниках», что иногда, прости, это уже и банальным кажется.
Сказав все это, он спохватился: как же тогда о себе рассказать? Почему в ста случаях подобная история и в самом деле кажется вполне банальной, а в одном случае — нет?
— Может, все дело в том, — мягко сказала Ирина, — что надо не только понимать. Не всегда, наверно, достаточно одного ума... Что толку, что я все понимаю, если я не чувствую?..
— Ладно, сестренка, — примирительно улыбнулся Каретников, — я понимаю свою уязвимость. По крайней мере, в твоих глазах это может выглядеть так, что, дескать, сытый голодного не разумеет...
— Мне кажется, ты ошибаешься, Андрюша. То есть ощущение сытости у тебя еще какое! Но... Вот скажи: если бы в последние твои минуты тебе дано было сохранять ясную память — о чем ты мог бы вспомнить? Ну, какие случались у тебя остросчастливые состояния? Даже не надо, какие именно, а — случались?
— Хм-м... — Каретников усмехнулся и сказал с шутливостью в голосе: — Зачем же родному своему братцу больно делать? А вдруг да не случались?
— Извини... — Она ответила ему смущенной, виноватой улыбкой, которая вдруг напомнила ему улыбку их отца, когда он как будто извинялся за что-то: за то, что у него какие-нибудь неприятности и он невольно портит им настроение; или, наоборот, неприятности у кого-то из них, а у него их нет пока, он в это время вроде бы бессовестно благополучен; или, как в последние
