У Каммерера возник встречный интерес. Он познакомился с молодыми московскими энтузиастами ламаркизма и паковал уже библиотеку для пересылки в Комакадемию. Переезд не состоялся из-за его самоубийства. «Сейчас же выяснилось, что он покончил с собою при довольно загадочных условиях, и что главной причиной, толкнувшей его к трагической развязке в цвете лет и при растущей научной репутации, был тот факт, что некоторые из объектов его опытов (тритоны и саламандры) будто бы оказались сфальсифицированными. Вместе с тем глухо говорили и о каких-то других темных сторонах в жизни Каммерера, характера общественного, семейного и т. д.».
Такое развитие событий дало Луначарскому сюжет кинофильма «Саламандра».
«В центре – профессор, увлекающаяся, талантливая ученая голова, человек глубоко прогрессивный, связанный с рабочим классом, как популяризатор, особенно любящий те выводы науки, которые кажутся ему прямо подтверждающими прогрессивные, социалистические идеи и планы. Протекают эти события в городе, уже окруженном заводами, но в котором осталось еще много средневековья. Заводы еще очень бессильны, средневековье очень могуче. Церковь блюдет свои интересы и властно наложила руку на местную власть, на университет. Церковь вызвала к жизни патриотическую партию фашистского характера, имеющую свои ответвления в студенчестве».
Отрицательный персонаж был одновременно князем, фашистом, кардиналом и международным аферистом.
«Интригу против профессора [ему дано имя «Бржезинский»] мне хочется сделать многосторонней. Церковь старается бороться с ним как с ученым: она старается дискредитировать его доброе имя; она прокрадывается в его семью, – она беспощадно бьет его со всех сторон, чтобы уничтожить, растоптать его. Ей это удается. Но профессор судорожно борется за свою любимую идею (для этого я решил использовать как раз приведший к трагической развязке опыт Каммерера с саламандрами). В последнюю минуту его выручает товарищеский зов из Москвы, почувствовавшей в нем своего союзника».
Луначарский был весьма доволен работой над сценарием, выдающимися артистами, оператором и режиссером германо-русского фильма [262] .
Каких-либо других прямых знаков из высших сфер об отношении к ламаркизму не было: В. И. Ленин был равнодушен к биологии, Л. Д. Троцкий интересовался другими темами, фрейдизмом и психологией, и покровительствовал им. Хотя приглашение Каммерера, «большого друга Советской России», получило поддержку ответственных работников, это ничего не значило: в 1920-е годы было немало чудаковатых проектов. Подчеркнем, что Каммерера звали не в Академию наук, а в Комакадемию.
Впрочем, напомню, что Брюссельский конгресс Интернационала (1868) рекомендовал рабочим всех стран изучать 1-й том «Капитала», а данная в нем интерпретация эволюции человеческого общества основана на воздействии среды – именно, социальной среды.
Ранние дискуссии на тему «влияние среды или изначальность генов» носили локальный характер: они не выходили за пределы Съездов зоологов или диспутов в Комакадемии, эти последние шли во второй половине 1920-х на фоне обсуждений рукописей Ф. Энгельса, опубликованных в 1925 году под названием «Диалектика природы».
Ламаркизму сочувствовали воспитатели и физкультурники, психологи и юристы, физиологи и врачи, имевшие дело с индивидуальным развитием и переносившие его особенности на чреду поколений. Знакомство с генетикой могло изменить предпочтения. Так, врач и партиец С. Г. Левит прошел у А. С. Серебровского (которого Н. К. Кольцов отучил от ламаркизма еще до войны 1914 года) полный генетический практикум и стал крупнейшим медицинским генетиком. Он организовал и возглавил замечательный Медико-генетический институт в Москве [263] .
В. М. Бехтерев писал, что приобретенные условные рефлексы могут наследоваться в результате долгого упражнения. Напротив, И. М. Сеченов считал, что приспособительные акты даются только личным опытом и не передаются по наследству. Однако важна позиция исключительного авторитета И. П. Павлова, который работал во время диспутов сторонников и противников наследования приобретенных признаков. Сначала в 1913 и 1914 гг. на международных конгрессах Павлов неопределенно высказался в пользу возможности такого наследования. Потом в 1923 г. на четырех докладах в Америке и Англии он доложил результаты опытов (первому поколению белых мышей потребовалось 300 уроков, чтобы по звонку бежать к месту кормления, второму – 100, и т. д., пятому – 5), которые истолковал в пользу наследования приобретенных рефлексов. Во время Съезда зоологов в Петрограде в 1923 г. Кольцов специально посетил Павлова, чтобы разуверить его в наследовании приобретенных свойств и аргументировал, что учились не мыши, а экспериментатор. Затем были статьи МакДоуэлла, Викарии, Моргана в пользу ненаследования. В 1927 г. вышла брошюра убежденного ламаркиста Е. Смирнова, который записал Павлова в союзники. Макс Левин напечатал в «Правде» (13 мая 1927) рецензию и привел письмо Павлова третьему лицу, в котором сказано: «…я не должен причисляться к авторам, стоящим за эту передачу» [264] . Павлов открыл в Колтушах лабораторию Экспериментальной генетики высшей нервной деятельности и поставил перед ней бюст Менделя. (Через 13 и 15 лет после смерти, когда это потребовалось начальству, Павлов был сделан ламаркистом.)
К ламаркизму склонялись также некоторые марксисты, желавшие путем социального переустройства изменить природу человека. Некоторые фрагменты рукописей Энгельса легко трактовались в пользу наследования влияний среды. Такие же аргументы можно было, при желании, извлечь из Дарвина, который ограничил роль такого наследования, но от 1-го к 6-му изданию «Происхождения видов» уделял ему все больше внимания. Впрочем, в середине XIX столетия никто, кроме К. Бэра, не отрицал полностью наследование приобретаемых признаков. Дарвин одно время даже придерживался идеи «пангенезиса», согласно которой каждый орган посылает частицы половым клеткам. Напротив, принцип Вейсмана состоит в непрерывности зародышевой плазмы, изолированной от сомы (тела).
Другие марксисты, члены группы «диалектиков» Комакадемии, хорошо знали генетику и критиковали часть «механистов» за ламаркизм.
Биосоциальная евгеника
Параллельно с широким, очень интересным русским евгеническим движением недолго существовала маргинальная «пролетарская» или «биосоциальная евгеника», основным двигателем которой был, если можно так выразиться, комнатный евгенист М. В. Волоцкой [265] (среди сторонников были многие биологи-марксисты Комакадемии, включая В. Слепкова [266] ). Суть дела точно передает высказывание Каммерера, как оно записано А. В. Луначарским. «Согласно теории унаследования благоприобретенных признаков, улучшение жизненных условий, правильное воспитание должно в огромной мере содействовать улучшению всей человеческой породы. При социализме человек сам путем изменения среды будет изменять все человечество на будущие времена».
Эта последняя фраза из Луначарского с неизбежностью извлекает из памяти запись Ф. М. Достоевского, раздел «Повредившиеся люди» из Дневника писателя за 1876 год, апрель. Приведу ее.
«…Кстати, припоминаю теперь один случай, бывший со мной два с половиной года тому назад. Я ехал в вагоне в Москву и ночью вступил в разговор с сидевшим подле меня одним помещиком. Сколько я мог разглядеть в темноте, это был сухонький человек, лет пятидесяти, с красным и как несколько распухшим носом и, кажется, с больными ногами. Был он чрезвычайно порядочного типа – в манерах, в разговоре, в суждениях и говорил даже очень толково. Он говорил про тяжелое и неопределенное положение дворянства, про удивительную дезорганизацию в хозяйстве по всей России, говорил почти без злобы, но с строгим взглядом на дело и ужасно заинтересовал меня. И что же вы думаете: вдруг, как-то к слову, совершенно не заметив того, он изрек, что считает себя и в физическом отношении несравненно выше мужика и что это уж, конечно, бесспорно.
– То есть, вы хотите сказать, как тип нравственно развитого и образованного человека? – пояснил было я.
– Нет, совсем нет, совсем не одна нравственная, а прямо физическая природа моя выше мужицкой; я телом выше и лучше мужика, и это произошло от того, что в течение множества поколений мы перевоспитали себя в высший тип.
Спорить тут было нечего: этот слабый человек, с золотушным красным носом и с больными ногами (в подагре, может быть, – дворянская болезнь) совершенно добросовестно считает себя физически, телом, выше и прекраснее мужика! Повторяю, в нем не было никакой злобы, но согласитесь, что этот беззлобный человек, даже и в беззлобии своем, может вдруг, при случае, сделать страшную несправедливость перед народом, совершенно невинно, спокойно и добросовестно, именно вследствие презрительного взгляда его на народ, – взгляда почти бессознательного, почти от него не зависящего» [267] .
