Тот неожиданный фланговый огонь, обеспечивший успех атаки не только роте Олексина, но и всему ополчению, был открыт группой местных жителей, сумевших затаиться при турецком наступлении. Их ожесточенная пальба сбила турок с толку, и аскеры не очень-то уверенно встретили и первый штыковой удар ополченцев.
Яростная рукопашная шла уже по всему фронту: вслед за 3-й дружиной Столетов бросил в бой все, что у него было. От Гурко еще не поступало известий, но он должен был подойти, и Николай Григорьевич хотел во что бы то ни стало сбить турок с командных высот, оттеснить, заставить перетасовать войска и тем выиграть время. Но огромный численный перевес турок позволил им обойтись без перегруппировки. Быстро опомнившись, они высылали одну густую цепь за другой на бессменно сражавшихся болгар. Между атаками не было ни малейшего перерыва, уже пот застилал глаза, уже черкесы обтекали оба фланга, а бою не было видно конца. Самарское знамя реяло по всему фронту, и рев тысяч глоток заглушал ружейную пальбу.
От Гурко под градом пуль прорвался генерал Раух: вторая колонна Летучего отряда встретила другое крыло сулеймановской армии и тоже вела тяжелый затяжной бой.
— Держать город, сколько возможно, — сказал Раух Столетову. — Тем временем я выведу обозы раненых и жителей в горы, к Шипкинскому перевалу.
— Сколь возможно, удержим, — вздохнул Столетов.
Хуже всех пришлось 3-й дружине. Противник, беспрерывно атакуя, охватывал ее с трех сторон. Все офицеры, оставшиеся к тому времени в строю, дрались как простые ополченцы, и только подполковник Калитин метался на лошади вдоль всего фронта, появляясь в наиболее трудных местах.
— Отменный бой! — прокричал он Гавриилу, оказавшись рядом. — Спасибо за роту, поручик! Молодцы болгары!
— Каково-то им придется, когда турки сомнут нас и ворвутся в город, Калитин.
— Прикажите легкораненым немедля выводить в горы женщин и детей!
Гавриил едва успел отдать это распоряжение, как Самарское знамя странно взметнулось, заколебалось и стало медленно клониться к земле, исчезая в дыму, пыли и сумятице боя.
— Цимбалюк убит! Знамя! Турки взяли знамя!..
— За мной!.. — Олексин, рубя саблей, рванулся к упавшему знамени.
Но первым к святыне успел подполковник Павел Петрович Калитин. Грудью послав коня на аскеров, пробился, ударил саблей уже схватившего древко турка, левой рукой поднял знамя.
— Ребята, знамя наше с нами! — что было силы прокричал он. — Вперед, за ним! За мной!..
В упор прогремел залп. Пробитый тремя пулями Калитин рухнул с седла. Знамя подхватил унтер-офицер 1-й дружины, снова взметнул ввысь, пробежал несколько шагов, и новый залп свалил его на землю. И опять аскеры не дотянулись до знамени: раньше успел болгарин-ополченец. Размахивая им, он шел прямо на турок, крича что-то не слышное за ревом, звоном, стрельбой и грохотом боя. И тоже упал, и снова знамя ополчения исчезло в толчее среди болгарских черных и турецких синих мундиров.
Казалось, оно утеряно навсегда; Гавриил, задыхаясь, пробивался к месту, где оно упало. Сабля то сверкающим полукружьем ослепляла аскеров, то делала стремительный выпад: поручик хорошо освоил рукопашный бой. А воздуха уже не было, сердце билось в глотке и острой болью отдавало в проткнутой штыком левой руке. За ним, хрипя, ломили его дружинники. Впереди, в живой, ревущей яростной куче, вновь взметнулось знамя и вновь упало.
Олексин пробился, когда двое аскеров уже волокли стяг за полотнище. Он настиг их, увернулся от встречного штыка, с хода до половины вонзил саблю в спину волочившего знамя турка и, бросив саблю, двумя руками рванул знамя к себе.
Никогда еще он не ожидал смерть с такой пронзительной ясностью, как в это мгновение. Он держал знамя двумя руками, стоял в рост среди озверелой рукопашной, не мог ни отбить удара, ни увернуться от него. Не мог да и не думал об этом.
Это продолжалось не более минуты. Он успел осознать, что жив и даже не ранен, и увидеть, что его со всех сторон плотным кольцом окружают свои: русские и болгары. Увидел рослого усатого, в изодранном окровавленном мундире незнакомого унтера и протянул ему знамя:
— Храни.
Отчаянная схватка за самарскую святыню и стала тем переломным моментом боя, которого так ждал Столетов. Огорошенные неистовым и дружным натиском, турки первыми вышли из рукопашной. Турецкое командование решило, что к русским подошли свежие подкрепления: иначе оно не могло объяснить этого неудержимого порыва на исходе пятого часа сражения.
— Слава богу, выстояли, — с облегчением вздохнул Николай Григорьевич. — Немедля отводите войска в горы с общим направлением на Шипкинский перевал.
Кровавая пятичасовая битва двухтысячного отряда генерала Столетова с тридцатитысячным корпусом армии Сулеймана-паши стала днем рождения болгарской армии. А Сулейман, потерпев одновременно две неудачи — от Гурко и от Столетова, — надолго вынужден был прекратить дальнейшее продвижение и заняться приведением в порядок своих войск.
Суровый и сдержанный Гурко в специальном приказе так оценил подвиг болгарского ополчения:
«…Это было первое дело, в котором вы сражались с врагом. И в этом деле вы сразу показали себя такими героями, что вся русская армия может гордиться вами и сказать, что она не ошиблась послать в ряды ваши лучших своих офицеров. Вы ядро будущей болгарской армии. Пройдут года, и эта будущая болгарская армия с гордостью скажет: „Мы потомки славных защитников Эски-Загры…“
4
Маша разминулась с Иваном на двое суток. Прочитав записку тут же вскрыла адресованное ей письмо Рихтера. Читала уже с трудом: слезы застилали глаза. Строгая и внешне весьма чопорная Глафира Мартиановна, принимавшая Ивана, держала лампу.
— Жив-здоров братец, Мария Ивановна. Окреп, возмужал — зачем же бога гневить?
— А эта… девочка?
— Леночка спит. Не тревожьте ее. Утром.
— Утром? Да, да, Глафира Мартиановна, вы совершенно правы. Я сейчас, я — к генералу Рихтеру.
— Так ведь ночь на дворе, Мария Ивановна.
— Нет, нет, я не могу. Не могу!
Рихтер еще не ложился; по стариковской привычке он вообще спал мало, допоздна засиживаясь за отчетностями, донесениями и рапортами. Машу принял незамедлительно, долго метался по кабинету, дергая себя за седые виски.
— Ах, остолоп, ах, бестолочь! И как это я сообразить не удосужился, что Ванечка — братец ваш, любезная моя Мария Ивановна!
С этого затянувшегося до утра свидания и началась их дружба. Санитарный отряд купцов-старообрядцев братьев Рожных, которым заведовала Маша, выполнял кордонные и пересыльные задачи. Работы было много, а людей мало — братья-миллионщики считали копейки с усердием церковных старост, — но Маша поначалу и слышать не хотела о том, чтобы отправить Леночку в Смоленск. Она сразу же привязалась к девочке, сумела растопить ее недетскую настороженность, учила ее и лелеяла, как только могла. Пока разумная Глафира Мартиановна, стойко скрывавшая за маской суровой строгости и добрую душу, и мягкое сердце, не сказала с неожиданной решимостью:
— Мария Ивановна, я не просто прошу, но как старшая по возрасту настоятельно требую, чтобы ребенка поскорее отправили в Россию. В отряде отмечено шесть случаев сыпного тифа.
Это подействовало, и Маша, проплакав ночь, утром отправила Леночку в Смоленск с Глафирой Мартиановной. А сама, тоскуя, все свободные вечера проводила у Рихтера к большому удовольствию добродушного старика.
И еще — писала письма в Москву братьям Рожных Филимону и Сильвестру Донатовичам. Не только отчеты и напоминания о деньгах (без напоминаний братья денег не переводили), но и с настойчивыми просьбами разыскать вольноопределяющегося Прохорова. Однако ответов на эти письма до сей поры не поступало.
Вскоре после отъезда Леночки Рихтер встретил Машу весьма озабоченным. Ходил, сопел, вздыхал, плохо слушал. Потом сказал внезапно, невпопад:
— Сегодня посетил военно-временный госпиталь нумер тридцать четыре, что в Свиштове размещен. Лежит там один человек с нервным потрясением, как доктора говорят. Часто в бред впадает и в бреду том, Мария Ивановна, в бреду том… — Рихтер помолчал, словно прикидывая, стоит ли говорить, — вас поминает.
— Кто он? — сердце Маши сжалось от дурного предчувствия. — Кто-нибудь из братьев? Как фамилия, не знаете? Не Бенево… то есть не Прохоров?
— Нет, нет, не пугайтесь, Мария Ивановна. Это — князь Насекин.
— Князь Насекин… — Маша с облегчением откинулась к спинке стула. — Да, да. Сергей Андреевич. Мы знакомы.
— Вот, изволите ли видеть, как в забытье впадает, так имя ваше, будто молитву.
— Говорите, нервное потрясение? — скорее из любезности поинтересовалась Маша. — Отчего же? Какова причина?
— Это доктора говорят, а я так думаю, что сдвинулся, — Рихтер выразительно покрутил пальцами у виска. — Сами посудите, Мария Ивановна, какие уж тут нервы, когда человек живым свидетелем зверств башибузукских оказался. Ездил с миссией Красного Креста и угодил, что называется, в переплет. Говорят, застрелил сгоряча какого-то мерзавца, сам чудом уцелел, истинным провидением господним: австрийцы с американцами спасли… Что ж это я все о печальном да о печальном! Сейчас чайку попьем, мне семейство вареньица домашнего с оказией прислало.
