Маша возвращалась подавленной свиданием, вызвавшим в ней твердое убеждение, что виделась она с человеком, уже закончившим свой жизненный путь, уже бывшим, уже подводившим итоги прожитого и пережитого и клонившимся под их тяжестью. И даже неожиданное признание князя в любви лишь увеличивало ее горечь.
В тот день, когда Маша навещала князя Насекина, генерала Рихтера на дому посетил высокий худощавый мужчина в тесном, явно с чужого плеча потрепанном мундире без погон.
— Вольноопределяющийся Великолукского полка, — представился он. — Следуя к месту назначения, подвергся нападению неизвестных, был оглушен, раздет и ограблен до нитки. Все деньги и документы мои пропали, и лишь по счастью уцелела метрическая выписка, подтверждающая мое имя, дворянство и место рождения. Умоляю ваше превосходительство помочь мне добраться до моего полка, куда я стремился и стремлюсь всею душой своей…
Неизвестный с такой живостью описывал ограбление и собственное печальное положение, что добродушному генералу оставалось лишь возмущаться и соболезновать. Тронутый несчастием с добровольцем, поспешающим в действующую армию, начальник переправы тут же выдал справку об ограблении, деньги на проезд и подорожную до города Ловчи, где находился полков который спешил вольноопределяющийся из дворян Волынской губернии Андрей Совримович.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1
Умело выведенные из боя остатки дружин болгарского ополчения без помех добрались до Шипкинского перевала, где располагался Орловский полк, порядком потрепанный в июльских боях. Здесь общее командование обороной принял генерал Столетов, раненые были отправлены в тыл, а ополченцы и орловцы сразу же взялись за кирки и лопаты.
Олексин лихорадочно укреплял свой участок, не давая дружинникам передышки. Он хорошо знал, какой убийственный огонь открывают турецкие стрелки при атаке, и хотел не только углубить ложементы, а успеть отрыть и вторую линию. Турок еще не было ни видно, ни слышно, но по шоссе снизу, из Долины Рез, нескончаемым потоком шли беженцы.
Рядом зарывались в землю орловцы. Их командир — круглолицый, румяный подпоручик — работал вместе с солдатами, не давая себе отдыха. Впрочем, вместе с солдатами работали все офицеры; лишь командиры участков определяли ориентиры, прикидывали расстояния, выясняли скрытые подходы к позициям или уславливались с артиллеристами о взаимной поддержке. Но молоденький, с чуть пробившимися рыжеватыми усиками подпоручик был соседом, с ним хотелось не просто познакомиться, а и поговорить. Однако представляться первым Олексин не желал, поскольку был выше и чином и должностью, и тихо злился, поглядывая на увлеченно копавшего ложемент юношу. Знакомство приходилось откладывать на вечер, и Гавриил уже решил, что непременно укажет соседу на неэтичность поведения. Но до этого не дошло: во время короткого перекура Олексина вежливо тронули за локоть.
— Хотите водички? — юный подпоручик с улыбкой протягивал фляжку. — Холодненькая.
Офицер источал такое молодое простодушие и наивность, что Гавриил, хмуро улыбнувшись, молча взял фляжку.
— Разрешите представиться, — спохватился юноша. — Подпоручик седьмой роты Глеб Никитин. Ваш сосед.
Щелкнув каблуками запыленных сапог, Никитин торжественно пожал протянутую руку и уселся рядом. Он был без мундира, в расстегнутой нижней рубашке с закатанными рукавами.
— Ужасно горят ладони, — доверительно сообщил он. — Нехорошо, что до сих пор руки никак не загрубеют, правда? Ведь я — офицер. А какие молодцы местные жители! Целый день воду на себе таскают, а там такая крутизна, что я на четвереньках взбирался. Нет, право, они очень хорошие люди, эти болгары. Впрочем, что же это я. Вы же с ними в бою были. А каковы они в деле?
— Я за них спокоен, — сказал Гавриил: он все время сдерживал улыбку, опасаясь обидеть юного офицера. — А вы бывали в боях?
— Я? — Никитин помолчал, а потом расхохотался. — Знаете, хотел соврать и раздумал. Вы такой взрослый, с сединой да со шрамами, вы, поди, на три аршина подо мной видите. Не был я ни в каком бою, Гавриил Иванович, я из пополнения сюда. Повезло, правда? И полк отличный, и вот-вот дело начнется. Конечно, перед вами я — мальчишка, юнец, но и юнцам отечеству послужить хочется.
— Сколько же вам лет?
— Двадцать. Пора бы уж и послужить, правда?
Офицер оказался всего на пять лет моложе, но эти пять лет поручик ощущал как пятнадцать. Слишком многое он видел, через многое перешагнул, чтобы вот так радостно улыбаться раскаленному солнцу, холодной воде и первым мозолям.
Вскоре доставили обед, а там и солнце стало клониться к закату, резкие тени гор начали расти, перекрывая ущелья, откуда наконец-таки повеяло ветерком. А беженцы все шли и шли, темной молчаливой толпой пересекая позицию. Глядя на них, Гавриил думал о своих ополченцах: он хорошо понимал, как хочется им поговорить с несчастными беглецами. И поэтому очень рассердился, увидев, что какой-то орловец, оставив кирку, спустился к дороге и начал длинную беседу, даже присел, и болгары тут же окружили его. Кричать было бесполезно — кругом пыхтели, крякали, стучали, с грохотом сыпали камни, — и Олексин быстро пошел к солдату.
— Марш на место! Я ополченцам запретил работу бросать, а ты, бездельник…
— А я, сударь, перевязываю мальчика, — по-французски ответил солдат, не оглядываясь. — И сделайте милость, не кричите, не пугайте несчастных. Они и так достаточно напуганы.
Гавриил в некоторой растерянности посмотрел на солдата, догадался, что это — вольноопределяющийся, и тоже перешел на французский:
— Простите. Вы — медик?
— Я умею обрабатывать раны.
— Раны?
— Сквозное пулевое ранение левого плеча. А мальчонке — лет девять, не больше.
Солдат мельком, через плечо, глянул на Олексина, отвернулся, глянул снова. Гавриилу показалось, что при этом он улыбнулся в густые пшеничные усы.
— Поручик Олексин, я не ошибся?
— Да.
— Мне хотелось бы поговорить с вами, Гавриил Иванович. Вечером, если позволите.
До вечера поручик ходил под впечатлением этой встречи, ломая голову, кем мог быть вольноопределяющийся Орловского полка и, главное, откуда он знал его, Гавриила Олексина. Все разрешилось в первой фразе:
— Я — жених вашей сестры, Гавриил Иванович. А зовут меня Аркадием Петровичем Прохоровым.
— Варвары? — опешив, уточнил поручик.
— Нет. Марии Ивановны.
— Господи, да она же еще… — Гавриил замолчал. Потом сказал, вздохнув: — Чуть больше года прошло, как последний раз видел их всех. На маминых похоронах.
— С той поры было еще две потери, — тихо добавил Беневоленский. — Вы не получали писем из дома?
— Нет, — Олексин напряженно смотрел на него. — Две, вы сказали? Неужели отец?
— Да, Гавриил Иванович. Он узнал, что вы пропали без вести…
Беневоленский замолчал, заметив поспешность, с которой прикуривал поручик. Зная со слов Маши крутой характер отца, он не предполагал, что известие о его смерти может так подействовать на боевого офицера.
— Извините, — сказал Гавриил. — Он был неласков, а я любил его, — он помолчал. — Кого же еще мы недосчитались?
— В прошлом году на дуэли погиб Володя.
Эта новость была куда большей неожиданностью, чем смерть отца, но Гавриил ощутил ее скорее разумом, чем сердцем. «До чего же я очерствел, — с болью подумал он. — Ведь погиб Володька, по-собачьи влюбленный в меня Володька, самый самолюбивый и самый восторженный из всей, нашей семьи». Он сразу представил его — живого, веселого, не очень умного, но очень искреннего, доверчивого и доброго. Представил, что его больше нет, а на душе по-прежнему было пусто, словно отец заслонил собой все потери. Может быть, потому, что Гавриил вдосталь нагляделся на гибель молодых.
— Так, — вздохнул оп. — Да, Марии было отчего повзрослеть.
— Тем более, что для нее — три смерти, а не две. Все считают вас погибшим.
— В известной степени я воскрес. Вы давно из Смоленска?
Беневоленский стал рассказывать о Маше, Федоре, Варваре, Тае Ковалевской, но вскоре замолчал, поняв, что Гавриил не слушает его. А поручик и не заметил, что собеседник умолк. Покивал головой, думая о своем.
— Да, да. Говорят, меня-де воспитал такой-то и такой-то, но это не так. Человека воспитывает не кто-то определенный, имярек, а сама семья, ее традиции, быт, нравы — ее мир, если попытаться выразить все в одном слове. В моей, например, жизни суровая прямота отца сыграла не меньшую роль, чем добро, которое делала мать. А может быть, и большую, потому что из добра не вылепишь воина, добром не внушишь понятия чести, отвращения ко лжи и подлости. Добро куда чаще утверждает «можно», чем «нельзя», а ведь именно в запретах, в табу, впитанном с детства, и заложен весь нравственный опыт предков.
— В общем смысле вы правы, — сказал Аверьян Леонидович, — но в каждом конкретном случае ваша система не выдержит никакой критики, поскольку и «можно» и «нельзя» весьма относительны. Табу крестьянина куда многочисленнее и определеннее, чем табу дворянина: в классовом обществе классовая мораль, Гавриил Иванович, и с этим ничего не поделаешь.
