Валяйте.
– Используйте банкомат в «Счастливом драконе», у входа на мост. Потом предъявите свое удостоверение в терминале «Глоб-экс» у заднего выхода из магазина.
– Зачем?
– Там для вас кое-что припасено.
– Тун, – сказал Райделл, – это вы?
Но ответа он не услышал. Экран пропал, а коридор вернулся в прежнее состояние.
Райделл решительно выдернул арендованный кабель из бразильских очков.
Поморгал.
Кафешка около Юнион-сквер, с интернет-деками и цветами в горшках. Утренняя офисная толпа уже начала выстраиваться за сэндвичами.
Он встал, сложил очки, сунул их во внутренний карман куртки и подхватил с пола сумку.
19
Промежуточные места
Шеветта движется мимо бесцветного пламени костра, что развел торговец каштанами, серый порошок древесного угля спекается в перевернутом V-образном капоте двигателя какой-то древней машины.
Она видит иное пламя, горящее в памяти: сияние кокса в кузнечном горне, который работает на выхлопе пылесоса. Старик-кузнец стоит рядом с ней и держит в руке приводную цепь какого-то допотопного мотоцикла, тщательно свернутую в компактную массу и закрепленную ржавой проволокой. Держит, чтобы взять щипцами и сунуть в плавильный горн. И чтобы в конце концов отковать из нее, добела раскаленной, странно-зернистое лезвие дамасского кинжала на новый лад, призраки звеньев становятся явственно видны, когда клинок откован, закален, выправлен и отполирован на точильном круге.
Куда же делся тот клинок, размышляет она.
Она наблюдала, как мастер искусно вытачивает и тушит, будто мясо, медную рукоять, склепывает ламинированные печатные платы и придает им нужную форму шлифовальным ремнем. Жесткая, ломкая на вид плата, слоистая ткань, попавшая, как насекомое, в ловушку фенольной смолы, на мосту была буквально повсюду – единая валюта мусорных ям. Каждая плата – как карта с тусклым металлическим узором, похожим на сетку городских улиц. Когда их приносили мусорщики, платы были усеяны мелкими деталями, которые с легкостью снимала горелка, плавя серый припой. Компоненты отпадали, и получались обожженные зеленые пластины с утонувшими в них станиолевыми картами воображаемых городов, останками второй эры электроники. Скиннер говорил ей, что эти доски вечны и инертны, как камень, что их не берут ни влажность, ни ультрафиолет, никакие другие силы распада; что им суждено заполонить всю планету, а поэтому стоит их использовать снова, вплетать, по возможности, в ткань других вещей, если хочешь построить что-нибудь долговечное.
Сейчас ей нужно побыть одной, поэтому она бросила Тессу на нижнем ярусе, пусть собирает материал со своей «Маленькой Игрушкой Бога». Шеветта не хочет слышать ни слова о том, что фильм Тессы должен быть более личностным, связанным с ней, с Шеветтой, а Тесса, похоже, не способна заткнуться или же смириться с отказом. Шеветта вспоминает Банни Малатесту – диспетчера в ее бытность курьером, вспоминает его коронную реплику: «Какой слог в слове „нет“ до тебя не доходит?» Но Банни умел выдавать подобные фразы, словно грозная сила природы, а Шеветта знает, что ее на такое не хватит, – куда ей до Банни с его напором, его весомостью.
В общем, она добралась эскалатором, которого напрочь не помнит, до верхнего уровня, и теперь бредет, сама того не сознавая, к подножию их со Скиннером башни. Водянистый свет превратился в редкий порывистый дождь, секущий лоскутную вторичную надстройку моста. Люди втаскивают на веревках в дома постиранное белье, висящее там, где они его обычно развешивают, и кругом царит обыденная предштормовая суета, которая, по опыту Шеветты, немедленно утихнет, стоит лишь погоде проясниться.
И ведь до сих пор, размышляет она, я не видела ни одного лица, знакомого по прошлой жизни, и никто не сказал мне «привет», и она уже ловит себя на мысли, что все население моста подменили в ее отсутствие. Нет, вот прошла женщина, владелица книжного лотка, та самая, костяные палочки для еды торчат из крашенного черной краской узла волос на макушке, и еще Шеветта узнает того мальчика-корейца с больной ногой, он тащит куда-то отцовскую суповую тележку с таким лязгом, будто она стоит на тормозе.
Опорная башня, по которой она каждый день взбиралась наверх, в фанерную конуру Скиннера, вся облеплена пристройками, железный остов погребен в сердцевине органического комплекса помещений, приспособленных для тех или иных нужд. На туго натянутые, хлопающие на ветру листы молочно-белого пластика проецируются огромные тени от листьев, отброшенные неземным светом гидропонной установки. Она слышит рычанье электропилы из крохотной мастерской мебельщика, его помощник терпеливо сидит, натирая воском скамейку – коллаж из наборных дубовых досок с облупленной краской, растасканных мусорщиками с обшивки старых домов. А еще кто-то варит варенье, большой медный чайник кипит над газовой конфоркой.
Вот то, что нужно Тессе, думает она: маргиналы с моста, лелеющие свою маргинальность. Занятые своими нехитрыми делами. Но Шеветта видела, как они пьют по-черному. Видела накачанных наркотой, видела сумасшедших, навеки исчезающих в серой безжалостной зыби. Видела, как мужчины режут друг друга ножами насмерть. Видела окаменевшую мать, бредущую на рассвете с задушенным младенцем на руках. Мост не туристическая фантазия. Мост абсолютно реален, и жить здесь – значит платить за это твердую цену.
Это мир внутри мира, и раз уж есть промежутки между вещами мира, пространства, построенные в промежутках, то в них обязательно есть свои вещи, и между ними – свои промежутки, а в тех промежутках – снова вещи, и так без конца.
Тесса этого не знает, и не дело Шеветты ей это объяснять.
Она пригибается, ныряя под съехавший лист пластика, во влажное тепло и свет гидропонных ламп. Вонь химикатов. Черная вода побулькивает среди обнаженных корней. Это лекарственные растения, предполагает Шеветта, но, наверно, не наркотические, в уличном смысле слова. Те выращивают поближе к Окленду, в особом секторе, специально для этого отведенном, и в теплые дни воздух там пропитан смолистым дурманом, отчего почти ощутимо звенит в ушах, незаметно меняется восприятие.
– Эй, есть здесь кто-нибудь?
Бульканье жидкости в системе прозрачных трубок. Пара измазанных илом желтых болотных сапог свисает с крючка, но хозяина нигде не видать. Она движется быстро, ноги сами помнят – туда, где виднеются изъеденные коррозией алюминиевые перекладины, прилепленные большими, с кулак, пузырями суперэпоксидки.
Когда она начинает карабкаться, застежка старой Скиннеровой куртки, массивный шарик на цепи, колотится и позвякивает. Эти перекладины – пожарная лестница, запасной выход на случай опасности.
Миновав тошнотворно-зеленое солнце главного гидропонного фонаря, помещенного в ржавую строительную арматуру, она подтягивается на последней алюминиевой перекладине и пролезает в узкое треугольное отверстие.
За ширмами стен из разбухшего от дождей композита темно. Одни лишь неясные тени там, где она помнит яркий свет, и она замечает, что верхнюю лампочку в этом глухом
