— Грустно и больно, сударь, когда разрушаются иллюзии.
— Почему, сударыня?
— Потому что ваше письмо вынуждает признать, что мужчина способен говорить женщине о несуществующей любви со всей убежденностью настоящего чувства. Сейчас это для вас суровая необходимость, в час безделья и скуки станет игрой.
— Вы не должны так думать, сударыня, — воскликнул барон. — Признаюсь, я не испытывал того чувства, о котором говорю в нескольких строках письма, но я представил себе, как должно вас любить, если вообще осмелиться на любовь к вам.
— Правда? — Госпожа де Серни посмотрела на него с удивлением.
— Да, сударыня. И если в моем послании я недостаточно объяснился и, одновременно, не полностью выразил чувство уважения, внушаемое вами, извините меня. Вы должны понять мое состояние.
— Да, да, — вздохнула графиня. — Вы благородны и добры ко мне, сударь, вы жертвуете честью из-за слабости трусливой женщины, поверьте, в глубине души я благодарна вам.
Она умолкла, смахнула слезу, дрожавшую на кончиках ее длинных ресниц, и, сделав над собой усилие, продолжила:
— А теперь, сударь, я должна ответить.
Она вновь перечитала письмо и села писать. Луицци наблюдал за ней с такой же тихой грустью и думал о том, как его неосторожность погубила эту женщину. Он упрекал себя за слезы, которые она не успевала смахнуть с лица, настоящие и горькие слезы все капали и капали на бумагу, где она играла в любовь и счастье. Вот что она написала:
«Вы любите меня, сударь, вы говорите об этом слишком ясно, чтобы я не поверила. И, признаюсь честно, я слишком верю вам! Но ваше объяснение в любви — ошибка, я знаю это, чувствую. Признать любовь, которую внушаешь, — значит показать, что она не удивляет и не ранит тебя, и принять то, на что не можешь ответить взаимностью. Это значит к тому же считать себя достойной, когда должна быть неблагодарна, требовать поклонения, когда нечем ответить на молитву. В конце концов, это значит быть несправедливой, а я не хочу быть несправедливой по отношению к вам. Забудьте же меня, сударь, забудьте меня навеки, и я всегда с гордостью буду помнить, что вы меня любили, и благодарить за то, что вы не захотели быть любимым.
Леони де Серни».Графиня взяла письмо, протянула его барону и задумчиво промолвила с милой и печальной улыбкой, придавшей ее лицу трогательное выражение:
— Я торопилась, и поэтому в письме сказано больше, чем дозволено женщине даже с глубоким чувством в сердце. Однако мы с вами не в тех обстоятельствах, когда можно предаваться долгим изъяснениям, читайте.
Барон пробежал глазами письмо, потом так же, как и графиня, перечитал его и грустно улыбнулся:
— И вы, сударыня, жалуетесь, что мужчины играют нежными женскими чувствами? Представляете, как ужасно сознавать, что ваше письмо продиктовано лишь отчаянием и все написанное не более чем кокетство перед искренне любящим вас человеком.
— Нет, — сказала госпожа де Серни с наивной откровенностью, — не думаю, что кокетка написала бы что-то подобное, просто, прежде чем ответить вам, я прислушалась к сердцу, как это сделали вы, когда писали мне. Я спросила себя, что я испытывала бы, если бы на самом деле вы любили меня так, как говорите, и вот что получилось.
— Значит, вы ответили бы так, если бы любили меня? — Барон ласково глядел на прелестное лицо Леони, такое красивое и покорное от грусти и душевной боли.
— Полагаю, да, — произнесла госпожа де Серни, — но что это меняет? Нужно спешить, давайте скорее закончим этот скверный роман. Ваша очередь, сударь.
Барон взял перо и на этот раз не задумываясь принялся за письмо. Он писал быстро, с пылкостью человека, дающего выговориться своему сердцу.
Тем временем госпожа де Серни внимательно следила за быстрыми изменениями на взволнованном лице Армана, отражавшими различные движения его души; оно было столь искренним и правдивым, что казалось, он на самом деле испытывает те чувства, которые силится изобразить. Поэтому графиня, безотрывно наблюдавшая за Луицци, уже не ждала, когда он передаст ей письмо, а сказала, едва он закончил:
— Посмотрим, посмотрим… — Она взяла бумагу и начала читать.
«Сударыня,
Чего вы хотите от того, кто вас любит? Видеть вас, приблизиться к вам для него восторг и смятение; вашей грации и красоты, открытой взорам всех и каждого, вашей души, которую вы показываете миру, уже достаточно, чтобы вселить в его сердце самую святую и преданную любовь! Какой любовью он должен любить вас, если вы приподняли лишь краешек плотной вуали, за которой скрыты целомудрие и невинность вашей чистейшей души, если вы, на одно мгновение скинув с себя те ослепительные достоинства, которые принадлежат всем и везде, позволили увидеть ему неведомые и загадочные чары, недоступные его воображению. О госпожа моя, достоин ли вас тот, до кого вы снизошли и кому соизволили открыться? Неофит, восхищенный и ослепленный светом, заливающим паперть возле храма, боится, что не снесет блеска небесного сияния, вырывающегося за порог приоткрытого святилища. Я, как и он, стою перед вами, неуверенный и трепещущий от сознания, что не смогу любить вас сильнее, чем тогда, когда едва знал вас. Да, сударыня, я отдал во власть любви к вам всю мою душу, я полагал, что вы не вправе требовать от меня большего, но вот теперь я сознаю, что я отдал все сердце той, что составляет лишь малую толику вас самой. Вы были ко мне слишком добры и жестоки одновременно, подобно сошедшему на землю ангелу красоты, скрывающему свой лик под вуалью. Его стать так величава, поступь так грациозна, движения так пленительны, что жалкий смертный, лицезреющий его, восхищен безмерно, но вот ангел мимоходом приоткрывает полу одежды, приподнимает краешек вуали, и несчастный влюбленный вопрошает себя, как восхвалить эту неземную красоту, о которой он не имел понятия. Ему ничего не остается, как пасть на колени и просить пощады. Подобным образом обязан поступить и я, ибо письмо, написанное вами, и есть полуоткрытая дверь храма, приоткрытое платье, приподнятая вуаль, это — ваше сердце, в котором я разглядел свет и неземную красоту. О! Простите, что не в силах любить вас сильнее, чем уже люблю. Ни один человек не может отдать больше своего сердца и жизни. Дано лишь раз умереть ради той, кого любишь, невозможно испытывать любви больше, чем ее вмещает душа.
Арман де Луицци».Закончив чтение, графиня приложила руку к сердцу, будто сдерживала его биение, и сказала, стараясь за улыбкой скрыть волнение:
— Безумное письмо, сударь, так не пишет никто на свете; оно делает недостоверным роман, который мы пытаемся разыграть.
— Может быть потому, сударыня, — вздохнул Луицци, — что мой страстный ответ предназначен не воображаемой женщине, а именно вам. У меня есть на то основания: я знаю о вас то, чего многие не знают, например, что ваша душа полна благородства и силы, что ни одна женщина, кроме вас, не достойна обожания и уважения мужчин и что ни один мужчина не способен почитать вас так, как вы того стоите. Мое объяснение кажется вам безумным, сударыня, но оно идет от сердца, уверяю вас, и вы не должны в этом сомневаться.
— Благодарю за добрые слова, господин де Луицци. — Графиня взглянула на него так, как будто протянула руку другу. — Однако время подгоняет нас, мне пора писать… — И слезы вновь задрожали в ее голосе.
Она взяла перо и написала:
«Благодарю вас за любовь, сударь, а также за восхищение, которое превосходит вашу любовь. Благодарю не потому, что, как вы пишете, считаю себя достойной вашего чувства, но потому, что счастлива вдохновить такого человека, как вы, даже если этот человек заблуждается. Я вовсе не ангел красоты, ведь вы знаете обо мне все, за исключением, возможно, того, что я не решаюсь показать наболевшие раны. В моей душе нет того поразительного света, который вы себе воображаете, и, может быть, проникнув в ее тайники, вы ужаснетесь, узнав, что там лишь траур и безнадежность. Вы понимаете теперь, почему я благодарю вас за любовь? Сохраните ее ко мне, всепрощающей и доброй, возвышенной и преданной, как вы сами».
Госпожа де Серни не скрывала слез, ручьями бегущих по щекам, время от времени она вытирала их и продолжала писать.
— Взгляните, — пролепетала она прерывающимся голосом, — вот мой ответ. Ах! У меня не хватает мужества продолжать эту изнурительную игру.
— Не забывайте, что от нее зависит ваша жизнь.
— Для чего мне жизнь без чести и любви?
Пока Луицци читал письмо, графиня сидела, закрыв руками заплаканное лицо. Затем барон посмотрел на Леони, но она, погруженная в мысли о своем безнадежном положении, не замечала его; тогда барон сел за секретер и быстро и решительно принялся за письмо.
