Продолжительная дискуссия утомила всех трех действующих лиц этой своеобразной сцены. Они так устали, что были уже далеко не так возбуждены, как вначале.
Чудный, отчаянный порыв, когда Луицци предлагал графу убить себя, давно угас. Госпожа де Серни, подавленная пережитым, упала на диван, на котором всего час назад она казалась такой прекрасной. И граф, отступив к дверям будуара, уже не чувствовал в себе того гневного безумия, чтобы в один из моментов беседы взять и исполнить свой жуткий план.
По мере того, как кураж покидал графа, к нему возвращалась способность рассуждать. Теперь его раздражала уже не боязнь превратиться в посмешище, толкнувшая его на чудовищные угрозы, а то, что он должен стереть само воспоминание о них. Ни графиня, ни Луицци не могли покинуть будуар после того, что он им сказал. Именно это соображение терзало графа, но яростная решимость, руководившая им в их долгом споре, так и не вернулась к нему. Он с ужасом признался сам себе, что теперь должен убить их по необходимости, а не в приступе гнева, и, разозлившись на самого себя, он внезапно снова закричал, как человек, желающий оглушить себя собственным криком и возбудить беспорядочными движениями:
— Ну же, барон! Ну же, сударыня! Вы сами этого хотели, пусть исполнится ваша воля!
С этими словами граф направил дуло одного из пистолетов на барона, тот вскрикнул и попятился.
— А! Вам страшно. — Несмотря ни на что, господин де Серни не достиг той степени безумия, которая необходима для убийства, и быстро ухватился за первый попавшийся предлог.
— Страшно? — Барон преодолел приступ слабости. — Нет, господин граф! Но есть опасности, к которым любой человек не готов, вероломное предумышленное убийство — из их числа.
— Ладно! — вдруг успокоился граф. — Вы оба можете спастись. Все, о чем я вам только что говорил, вы должны осуществить таким образом, чтобы меня удовлетворить. Вот что нужно сделать: госпожа напишет вам несколько любовных писем, датированных разными числами, слушайте хорошенько, вы ответите на эти письма так, чтобы из них можно было понять, что госпожа была вашей любовницей. Я хочу настоящую любовную переписку счастливых любовников! И в конце каждый пусть напишет мне по письму, где вы уведомите меня, что вы направляете мне эту корреспонденцию и просите о помиловании вас обоих — одного как подлеца, другую как бесчестную женщину. Как только эти свидетельства будут у меня в руках, я дарую вам жизнь и выпущу вас на свободу, если это вас устраивает.
— Никогда! — закричал барон.
— Не спорьте! — резко перебил его граф. — Даю вам час, чтобы подумать и согласиться с моими требованиями. Если за это время они не будут выполнены, значит, вы согласны умереть. Что касается аббата Молине, — добавил он, бросая туфлю на пол, — я знаю средство заставить его молчать.
Граф тотчас вышел, оставив графиню и Луицци одних.
V
Роман за один час
Едва они остались наедине, графиня поднялась, закрыла дверь изнутри на щеколду, потом повернулась к Луицци. С безумной и страшной решимостью она встала перед ним и спросила:
— Итак, господин барон, что вы рассчитываете делать?
— Для себя — ничего, сударыня, — заявил барон, — для вас — все.
— Это не ответ, сударь. Никто из нас не сможет спастись, не уронив чести. Если мы и выйдем отсюда, то вы — с репутацией труса, а я — с клеймом падшей женщины. Готовы ли вы пожертвовать честью?
— Осмелитесь ли вы принести в жертву свою?
— Речь не обо мне, сударь, мы не на равных с вами: останусь я жить или умру, все равно моя репутация погибла. Муж, обвинив меня в супружеской измене, получит повод безнаказанно осуществить замышляемое преступление, ведь в этом случае закон на его стороне. Вы… в лучшем положении, смерть не опозорит вас… за то, что вы были моим любовником, никто вас не осудит.
Луицци молчал. Множество мыслей, соответствующих состоянию его души, беспорядочно крутились в его голове.
— Ответьте, сударь, — потребовала графиня, — вы согласны писать эти письма?
— Нет, — откликнулся Луицци, — нет, я не намерен покупать жизнь ценой вашей чести.
— Скорее, согласитесь, вашей. — Графиня внимательно посмотрела на него.
— Как вам угодно, сударыня, — подтвердил барон. — Я не намерен покупать жизнь ценой моей чести.
— Значит, придется умереть, — госпожа де Серни опустила голову, — умереть невинной… невинной и обесчещенной.
Графиня с безнадежным видом упала в кресло. Барон взглянул на нее, никогда Леони не казалась ему такой прелестной. Он приблизился к ней:
— И жизнь и смерть имеют для нас одну цену. Вам выбирать.
Госпожа де Серни смерила его пристальным взглядом, как будто хотела понять, что творится в сердце Луицци, затем поднялась и медленно произнесла, чтобы каждое из ее слов хорошенько дошло до его сознания:
— Вы подчинитесь моему выбору, каким бы он ни был, сударь?
Барон задумался и наконец решительно заявил:
— Подчинюсь.
— Тогда давайте писать, сударь, — заключила графиня.
— Давайте. — Луицци глубоко вздохнул, он был в таком замешательстве, что не понимал, ради чего соглашается на это трусливое решение — ради себя или ради графини.
— Начнем. — Госпожа де Серни открыла изящный секретер. — Пишите, сударь, я думаю, вряд ли женщина первой начинает любовную переписку.
Луицци сел за покрытую бархатом столешницу, взял перо, но, вместо того чтобы писать, глубоко задумался.
— В чем дело, сударь? — удивилась госпожа де Серни. — Вы отказываетесь спасти меня?
— Нет, — молвил Луицци, — нет… Неосмотрительно произнесенные мною слова погубили вас, мое невыносимое любопытство, — продолжал он оживленно, — привело к катастрофе… Я обязан спасти вас любой ценой, потому что вы хотите жить. Я обязан спасти вас ценой моего счастья — таково условие судьбы, предначертанной мне. Пусть оно исполнится. Я готов!
Он снова взял перо и быстро написал слово «Сударыня!», но тут воображение покинуло его, он остановился, на ум не приходила ни одна из тех ласковых фраз, которыми он так часто играл, и он снова задумался, глядя на госпожу де Серни. Она сидела к нему лицом, сбоку от секретера. От страха ее красивые черты приобрели взволнованное выражение, которое привлекло взгляд Луицци. Некоторое время он рассматривал ее, восхищаясь благородным, неземным лицом, таким миловидным и улыбающимся еще минуту назад, а теперь встревоженным и бледным.
Вдруг барон подумал, что печальная перемена может стать еще чудовищней и что, если он дальше будет колебаться, эта молодая и прекрасная женщина вскоре превратится в холодный, окровавленный труп. В тот же миг благородное решение спасти ее пронзило его сердце, он полностью забыл о себе и, мысленно выстроив роман, в котором мужчина, обожествляющий женщину, наконец решился заговорить, тотчас написал следующее:
«Сударыня!
Существуют опасности, которых не избежать женщине даже самой чистой и порядочной, ибо существуют безумные страсти, против которых бессильна вся ее добродетель. Когда женщина внушает любовь даже помимо воли, она обязана смириться с тем, что ей придется выслушать признание. Если признание оскорбляет и задевает ее гордость, ей следует вспомнить, что между негодующей гордостью и любящим сердцем должно стоять сочувствие к жестоким страданиям влюбленного, чтобы простить. Вы меня простите, сударыня? Впрочем, то, о чем я решился написать, не новость для Вас. Сильное чувство не нуждается в словах, женщина знает, что любима, задолго до того, как ей об этом скажут: ее сердце не должно остаться глухим к мольбам другого сердца. Какая-нибудь тщеславная особа, услышав льстивые слова, может себе позволить обмануться. Но та, что, подобно вам, сохранила свежесть чувств, невзирая на груз предубеждений, неизбежно пощадит того, в кого она вдохнула любовь. Душа, несмотря ни на что, слышит голос другой души. Я не хочу сказать, что ей нравится или льстит признание в любви, но я смею утверждать, что она не станет отрицать его искренность, и это — единственное мое утешение. По правде говоря, сударыня, вы не отказали бы в уважении мужчине, оказавшемуся во власти чувства к самому восхитительному и благороднейшему творению Господа, мужчине, ставшему на колени перед ним — святым и безукоризненным. И несправедливо винить меня за то, что вы — это небесное создание, совершенное творение, и за то, что я преклоняюсь перед вами. Справедливость присуща вам, как и красота, и то и другое — дар небесный. Значит, вы меня простили.
Арман де Луицци».Закончив письмо, барон передал его графине, которая, пока он писал, печально наблюдала за ним. Казалось, она жалела, что втянула его в страшную историю, поставила перед выбором между смертью и бесчестием. Графиня взяла письмо и сначала прочитала его быстро, потом перечитала еще раз, и мягкая, невеселая улыбка озарила ее лицо:
