— Господи, помилуй! Взводный очки потерял!
Он провел ладонями по лицу, проверяя, и долго держал на глазах. И не мог даже заплакать от такой беды. Когда он отнял ладони от лица, у стены возле классной доски стояли австрийские офицеры: он не различал их физиономий, но у самого длинного были очки. Он смотрел на этого счастливого человека, и кто-то из солдат подошел к счастливцу и очень осторожно, нежным движением, как мама в том сновидении, снял очки и протянул их Ивану:
— Погляди, взводный, может, подойдут тебе швабские?
Неужели он лишит человека очков?
— Не подходят, — не раздумывая, ответил он, удивляясь равнодушию австрийского офицера, у которого сняли очки.
Он сел на скамью и стал смотреть на освещенную фонарем классную доску. Вспомнил об Иванке Илич, но без печали, словно грезя; припоминал примеры по математике в ее тетрадке, за которой она так и не пришла. Солдаты перешептывались, карауля пленных офицеров. Алекса, сгорбившись, как самый слабый ученик в классе, сидел на последней скамье. Может быть, это сон? Он хлопнул ладонью по скамье, и ему захотелось приказать господам офицерам, торчащим возле классной доски: берите мел, тряпку и пишите:
х2+у2-х=4
х+у=1…
— А что сейчас происходит, Алекса?
— Народ зашевелился, заметили нас. Бежать собираются. Швабы их встречают штыками! Никому уйти не удается. Крики слышишь?
— Слышу. И германские команды.
…День уже вошел в полную силу, когда Алекса вывел его из класса и поставил под каким-то деревом рассматривать темные бугорки, рассыпанные вокруг школы. Вернулся он с кувшином.
— Слушай, взводный, даю слово, до Дрины я найду тебе очки. Не вернуться мне живым в Прерово, если не раздобуду тебе очки. А пока умойся. Ты весь в крови. Тебя что, прикладом по лбу хватили?
— Понятия не имею! — Он умылся, лоб сильно болел. Потом оглядел школьный двор. Темные бугорки оказались телами убитых австрийцев. Услышав чьи-то крики, пошел на них, надеясь разыскать Савву Марина, день-то как-никак запестрел по лощинам. Подошел поближе: убитые женщины и девушки, паренек возле двери.
— Когда они это сделали? — громко спросил он, и, должно быть, какая-то старушка, опиравшаяся на изгородь, ответила ему:
— Вечером, перед самым вашим приходом.
— За что?
— Сила и зло, сынок, под одной шапкой ходят.
Ему захотелось увидеть лицо этой женщины, и он шагнул к ней, но она почему-то заспешила прочь по дороге. Тогда и он прислонился к изгороди; из перемешавшейся толпы солдат обеих воюющих сторон услышал крик Саввы Марина:
— Я не разрешаю снимать с пленных башмаки и шинели! Только одеяла и палатки брать!
— А нам, взводный, босиком идти до самой Дрины?
— Как же иначе? Босыми шагайте по своей земле за свою свободу!
— Они наших людей губят. Вон полный овраг убиенных. Разграбили все. Такое село, а горсти муки не сыскать!
— Слушай, Степан. Я хочу, чтоб кому-нибудь из этих швабов стало стыдно перед нами! Стыдно оттого, что они сами себя не уважают. И чтоб они раскаялись в своих преступлениях. Мы серьезные люди, братец ты мой!
— Мы слепые люди, Савва Марин! — крикнул Иван снизу и пошел обратно к школе, позвав Алексу Дачича. — Слушай, Алекса, ты не побудешь возле меня, пока отец очки пришлет?
— Как же иначе, взводный. Мы ведь с тобой преровцы! Соседи!
Он онемел от этих слов: побеждена Австро-Венгрия, наступает мир. К горлу подпирали значительные слова и глубокие мысли о людской природе. Он мог доверить их только своей тетрадке, но тут появился связной командира роты и повел их в дом.
— Видишь ли ты настолько, чтоб командовать взводом, Катич?
— Вижу.
— Тогда немедленно выходи со своими на околицу. Из соседней деревни на нас двинулся батальон противника. Хотят штаб взять.
…Иван Катич вглядывался в темные уплотнения, которые шевелились, ругались, кричали: «Vorwärts! Vorwärts![77]»
— А что сейчас происходит, Алекса?
— Ребятишки озираются, убегать хотят. Слышите, как орут?
— Как далеко они, Алекса?
— Шагов двести, не больше.
— Без моей команды не стрелять! — крикнул Иван и тихонько спросил — Так, Алекса?
— Как же по своим бить? Ребятишки же. Если б хоть бабы и старики старые были.
Женщины кричали, голосили на рубеже его зрения.
— Что там делается, Алекса?
— Швабы хватают женщин, заставляют идти впереди себя..
— Головы видно, если по головам целиться будем?
— Как же ты ему в голову прицелишься, если он согнулся и прячется за бабой?
— Ребятишек сейчас бьют, да?
— Бьют. Каждый схватил по одному и гонит, как барана, перед собой. А ребята нас увидали. И бабы. Потому и кричат.
— А почему швабы стреляют?
— Позади два офицера идут и палят из револьвера. Вон германец аж на руки взял ребенка. Ох, Катич, что ж такое сегодня будет?
— Чего ждете, дети? Стреляйте!
— Это кто крикнул, Алекса?
— Старик какой-то. Бедняга. А тот его прикладом!
— Бей в этого шваба. Целься поточней.
— Как же мне в него бить, если на эту пулю я двух баб насажу?
— Что делать, взводный? Давай назад, взводный! Как стрелять в своих? — кричали солдаты.
Вопли и стоны, чужеязычная брань приближались.
— Подпустим поближе и в штыки! — Иван принял решение.
Придавленное небом поле совсем потемнело от криков.
— Чего ждешь, сербское воинство! Бей, хоть бы нас всех перебьешь!
— Тот же старик, Алекса?
— Тот самый. А какая-то тетка смеется. Спятила, должно быть. Вон посередке, в белом платке. Ребята ладошками глаза прикрывают. А солдаты за ними прячутся. Уходить, Иван?
— Сыны наши, сербы, стреляйте!
— Слушай, Алекса, я с первым отделением обойду их сбоку. А ты огня не открывай, пока я не окажусь у них за спиной.
— Поздно, взводный.
— Ничего не поздно. Первое отделение, за мной!
— Я пойду. Ты не видишь ничего.
— Вижу. Вижу все, Алекса!
Иван с несколькими солдатами побежал вдоль придорожной канавы.
Алекса Дачич матерился, охваченный отчаянием, не зная, как поступить. Взял на мушку офицера, чуть приотставшего от цепи и толпы крестьян. А те вдруг замолчали. Две армии целились друг в друга поверх голов женщин, детей, стариков; целились, однако огня не открывали. Алекса решился:
— Эй, швабы! Возвращайтесь туда, откуда пришли! Даю вам честное слово, стрелять не будем!
Солдаты противника остановились. Молчали. И деревенские молчат, стоя в пятидесяти шагах под дулами сербских винтовок.
Алекса выглядывал, где сейчас Иван Катич. Не видел его. Смотрел на толпу: между голов женщин и стариков торчали штыки германских винтовок. Начнут огонь, придется отвечать. Перебьем своих.
— Вы слышите меня, швабы! — крикнул он опять. — Если вам неохота возвращаться туда, откуда вышли, тогда мы уйдем! Поклянитесь своим императором, что не станете стрелять, пока мы в село не уйдем!
Противник молчал. И народ молчал. Вылетела откуда-то сорока, встрепенулась, взмыла кверху: отделение Ивана издалека заходило в тыл неприятельскому батальону. Алекса держал на мушке офицера.
— Ура! — закричали солдаты Ивана.
Противник смешался, крестьяне заголосили, метнулись вперед к Алексе, кинулись наземь, Алекса выстрелил в офицера, но в сутолоке не сумел определить, попал ли. И повел своих людей в атаку. На поле началось кровопролитие.
Подоспел взвод Саввы Марича, примчался эскадрон сербских кавалеристов, швабов погнали по открытому полю, брали в плен, убивали. Еще засветло сербы вступили в село, откуда противник согнал жителей, чтобы прикрыть свое наступление.
Тишина одновременно с сумерками упала на опустошенные дома и усталое войско.
— Где взводный? — испуганно кричал Алекса Дачич. — Где Иван Катич, солнца вам в жизни не видать?! — И метался от дома к дому, от солдата к солдату. — Когда вы его последний раз видели? Где ты его видел?
Солдаты пожимали плечами, молчали, не знали, когда исчез Катич. Убитым его никто не видел. Кто-то сказал, будто он вбежал за тремя швабами в загон. Больше его не видели.
Алекса Дачич с солдатами пошел к загону. Темно. Звал Ивана. Тишина.
— Иван! Взводный! — кричали солдаты.
Взявшись за руки, они медленно шли на ощупь, спотыкаясь о кусты, звали, слушали. Не раз обошли огороженное пространство. И остановились у изгороди. Тишина.
Алекса Дачич чуть отошел в сторону, сразу погрузившись во мрак. И громко зарыдал.
20
На рассвете Алекса Дачич опять пришел в загон искать Ивана. И в зарослях, перед кустами, обнаружил его ранец. Находка эта не вызвала у него радости. Присев на пенек, он долго держал ранец на коленях, пытаясь догадаться, почему его спрятали. Совершенно очевидно, он не был брошен. Алекса раскрыл его: вместе с нижним бельем и рубахой, куском мыла и черносливинами там лежала тоненькая тетрадка, в которую, Алекса часто видел, Иван что-то записывал, подолгу сидя один. Начал читать с третьей страницы, не разбирая, опуская некоторые слова:
