сражения.
— Смотри берегись, — сказал Абеллино, — я намерен победить вас!
И в тот же миг он схватил верзилу Маттео, перебросил его, как ребенка, через голову, толкнул Струццу правой рукой, а Петрини — левой, ударил Томмазо так, что тот опрокинулся навзничь, а Балуццо играючи уложил на скамью. Несколько минут побежденные не могли опомниться. Абеллино вызвал их еще раз. Трепещущая Молла боялась верить своим глазам.
— Ох, брат! — проговорил Маттео, потирая ушибленные места. — По всему видно, быть тебе нашим главарем. Молла, окажи ему должное почтение и отведи лучшую нашу комнату.
— Верно, он в тесной дружбе с сатаной, — ворчал сквозь зубы Томмазо, вправляя руку.
Никому не хотелось продолжать состязание. Было уже довольно поздно и первые лучи солнца начали освещать горизонт, когда разбойники простились и разошлись по своим комнатам.
Глава четвертая
РАЗБОЙНИЧЬЯ ФИЛОСОФИЯ
В душах своих сотоварищей Абеллино вызвал не только страх. Этот новый Геркулес[288] заслужил их беспредельное доверие. Необычайную его силу и всегдашнее присутствие духа они расценили как свойства, предвещавшие в нем великого злодея, за которые он им всем полюбился. Даже Молла почувствовала бы к нему некоторую склонность, если бы могла привыкнуть к его страшному виду.
Абеллино вскоре убедился, что глава шайки — Маттео. Проворный, деятельный и неустрашимый, тот был равнодушен к угрызениям совести и дошел до последней степени злодейства. Ему отдавалась вся добыча — цена крови, что проливали ежедневно его сообщники. Добычу делили на равные части, и Маттео брал себе не более прочих. Он не мог уже счесть своих жертв и позабыл имена многих из них, но любил в минуты отдыха порассказать о своих подвигах, дабы возбудить в слушателях благородную ревность.
Оружие главаря хранилось отдельно и занимало целую комнату. Там было до сотни всевозможных кинжалов, духовые ружья[289], пистолеты, яды и разнообразное платье для переодевания.
Однажды он велел Абеллино пойти за ним в этот арсенал и объявил:
— Слушай, дружище, я не обманулся, когда предсказывал, что ты будешь нас достоин. Пока что мы кормили тебя из жалости, но пора тебе самому добывать свой хлеб. Возьми этот стальной кинжал, я научу тебя ловко с ним управляться. А вот другой, хрустальный, раны от которого исцелить невозможно. Как только вонзишь его, то преломи — и знай: никакой силой не удастся вынуть осколок из тела. Вот еще третий кинжал, он намазан смертельным ядом, и, если в рану попадет хоть малейшая его капля, — человек умрет.
Абеллино вздрогнул, принимая от Маттео смертоносные дары.
— Обладая таким верным оружием, — предположил он, — вы, конечно, воровством набрали себе немало богатства?
— Нет, Абеллино, никакого воровства мы не знаем! — гневно возразил Маттео. — Неужели ты принимаешь нас за тех низких людей, что опустошают карманы и взламывают замки!
— Но, может быть, желая подняться выше их, вы опускаетесь ниже? Поговорим откровенно — эти презренные довольствуются кошельком и рады, если им удается сломать замок и опустошить сундук, который снова может наполниться! Но ведь мы с тобой, Маттео, похищаем у человека жизнь — благо, которое никто ему никогда уже не вернет. Не ужаснее ли такое воровство?
— Что это значит, Абеллино? Уж не собираешься ли ты наставлять нас на путь истинный?
— Позволь еще слово! Придет время, когда и вор и убийца предстанут пред Всевышним Судией. Кто из двоих смелее будет смотреть на него?
Маттео только усмехнулся.
— Не подумай, — продолжал Абеллино, — будто я так говорю из трусости. Чтобы ты не сомневался, я сей же час переколю половину сената[290].
— Неразумный! Разве ты не знаешь, что такие, как мы, должны думать только о настоящем, а будущее никому не известно. Подумай — что есть добродетель! Всего лишь правила, узаконенные властью, обычаями и воспитанием. Завтра же, приди желание, станут называть добродетелью то, что нынче зовут пороком. И ты не поддавайся предрассудкам, помни, что мы такие же люди, как дожи и сенаторы, и столь же хорошо, как они, способны отличить справедливость от несправедливости, порок от добродетели. Ты, может, скажешь — мол, наше ремесло бесчестно. Но что такое честь? Слово без значения, пустой вымысел. Стань на улице и спрашивай всех прохожих: в чем честь? Ростовщик ответит: в богатстве. И у того много чести, у кого много денег. Неправда! — воскликнет сластолюбец. — Она в том, чтобы нравиться прекрасному полу и торжествовать над его целомудрием. Какой вздор! — заявит воин. — Брать города, разбивать армии, разорять страны — вот истинная честь! Мудрец же видит ее в числе страниц, прочитанных или сочиненных им. А набожные старухи считают, сколько они сделали так называемых добрых дел и скольким искушениям воспротивились. Честь кокетки зависит от количества ее обожателей. Каждый видит честь в различном — и каждый даст тебе свой особенный ответ. Почему же и нам не думать, что честь состоит в том, чтобы отнимать жизнь у наших врагов?
— Жаль, Маттео, что ты разбойник, а не учитель. Из тебя вышел бы славный профессор философии.
— Ты хочешь пошутить, Абеллино, а на деле говоришь правду. Я воспитывался в монастыре. Отцом моим был итальянский прелат, а матерью — монахиня-урсулинка[291], которую все считали богобоязненной и целомудренной. Родителям моим заблагорассудилось меня втайне учить. Отец хотел увидеть сына когда-нибудь во главе Церкви, но я очень скоро почувствовал, что кинжал мне милее священных книг, и последовал велению сердца. Но, похоже, науки моей юности не остались втуне, ибо я презираю химеры воображения! Перестань, брат, терзать себя. Будь как я и ничего не бойся! Вот тебе поучение! Но нам уже пора расстаться. Прощай!
Глава пятая
УЕДИНЕНИЕ
Уже полтора месяца Абеллино провел в Венеции, однако рука его ни разу не обагрилась невинной кровью. Самому ли ему претило, не подвернулось ли случая или не знал он всех переулков города, но бездействие, конечно, закончилось бы, призови его кто-нибудь, чтобы лишить жизни другого.
Ему наскучила спокойная жизнь, долго он так не мог.
Удрученный печальными мыслями, бродил Абеллино по улицам Венеции, заглядывал в кофейни, в сады — словом, туда, где люди развлекаются.
Однажды вечером он дольше других задержался в одном из тех прекрасных садов, что служат главным украшением Венеции. Вдоволь находившись, он прилег отдохнуть на берегу моря. Взор его был устремлен на волны, в которых отражалась колеблющаяся луна.
