Дальше шли спокойно. Еще раз появился «Ньюпор», снова сбросил вымпел. Мост через Ингулец миновали без приключений. Стрелки, охранявшие мост, выстроились вдоль насыпи, но выглядели настроенными весьма недружественно. Под свист и улюлюканье «Товарищ Троцкий» прогромыхал по мосту.
— Ничего, — сказала Катя, разглядывая стрелка со спущенными шароварами, демонстрирующего бронепоезду самую незагорелую часть тела. — Привыкнут, господа-товарищи. Время подлечит. У нас вечно все через «х» делается, — в данном случае через товарища Хвана и его превосходительство Хомова. Да и другие хладнокровные головы найдутся. А филейными достоинствами пугать — это пожалуйста. Найдется кому их демонстрировать — хоть на все стороны света выпячивай.
Впереди была Снигиревка. По последним сведениям, в поселок повстанцы не врывались, можно будет заправиться. «Товарищ Троцкий», принюхиваясь рылами орудий, вполз на станцию. К спрыгнувшему на ходу начальнику обеспечения и его бойцам затрусил начальник станции. Приказ в Снигиревке получили, водокачка исправна, только вот угля, товарищи, хоть расстреливайте, нет. Восемь кубов дров имеется. К подобному команда «Товарища Троцкого» привыкла — пока бронепаровоз набирал воду, бойцы выстроились двумя цепочками, перебрасывали поленья в тендер черного паровоза. Затем захрустел забор у станционных строений. Голый по пояс Пашка лихо работал кувалдой, валя ветхие столбики.
— За складом деревья, — заорал чернявый, верткий как обезьяна начальник обеспечения. — Пилим, на «утюг» забираем. Веселей, товарищи.
Внезапно захлопали выстрелы. Пашка, в обнимку с кувалдой, нырнул за угол приземистого склада. Вокруг попадали бойцы, матерясь, щелкали затворами. Огонь по красноармейцам вели с чердака двухэтажного наполовину выгоревшего дома. Когда-то там располагалось управление участком Харьково-Николаевской железной дороги. Били с чердака беспорядочно, хлопали несколько винтовок, пухал револьверчик. В ответ с водокачки уже затарахтел пулемет. Десяток бойцов, пригибаясь, кинулись в обход.
Кончилось все быстро. Команда «Троцкого», ругаясь, принялась валить оставшиеся деревья. На бронепоезде оказался один раненый, да убило сигнальщика. Парнишку-сигнальщика Пашка знал — на одной бронеплощадке числились. Энергично вжикали пилы, Пашка таскал яблоневые колоды. На пятачке у вокзала бойцы под командой вездесущего Степана копали могилу. Из выгоревшего здания злые красноармейцы выгнали нескольких пленных.
Когда Пашка умывался, толкаясь под бурной струей у водокачки, раздалась команда строиться всему личному составу. С бронеплощадки спускались представители белых, сполз мрачный генерал. Пашка увидел на платформе командиршу и, вытираясь рубашкой, поспешил к своим.
Стоять в строю плечом к плечу с невысокой Виткой было странно. Пашка уже и забыл, когда в строю-то стоял. Вообще-то, абсолютно не соскучился по этому делу. Бойцы в две шеренги вытянулись вдоль вагонов. Отдельным коротким строем на правом фланге стояли беляки. От станционного здания подошел комиссар Хван. За ним вели троих пленных.
— Еще одного на чердаке хлопнули, — вполголоса сказал чекист, стоящий рядом с Катей.
— Товарищи! — голос у комиссара был глуховатый, но разносился над станцией, точно Хван говорил в рупор. — Наш героический «Борец за свободу товарищ Троцкий» следует с ответственным заданием. Имеется приказ командования о перемирии. Имеется договоренность. Имеется ненарушимое понимание серьезности обстановки. Наиболее сознательная часть граждан перемирие безоговорочно приветствует. Имеются достижения на дипломатическом фронте. Даже анархистски настроенные отряды относятся к договоренности с пониманием. Но есть и гады, что предательски стреляют нам в спину. Нагло игнорируют волю трудового народа. И на приказы белого командования, под влиянием международных обстоятельств пошедшего на переговоры с Советской властью, эти выродки тоже высокомерно плюют. Я так понимаю — как ни крути, выходит, кругом одни предатели и бандиты.
Трое «предателей и бандитов» стояли перед строем. Старшему вряд ли исполнилось семнадцать. Чумазые от гари мальчишки. У двоих на рукавах сползшие трехцветные повязки. Сочувствующие Белому движению, значит. Эх, дурачки.
— Бойца мы потеряли, товарищи, — глуховато продолжал Хван. — Пал наш дорогой товарищ Жатьков не в горячем бою, а от трусливой пули в спину. Похороним мы героя с честью и помнить будем. А этих щенков бешеных — по всей революционной строгости, и чтобы следа от них на земле не осталось…
— Господин комиссар, — из короткой шеренги офицеров вышел генерал Хомов. — На этих людях опознавательные знаки Белого движения. Следовательно, по договоренности они должны быть обезоружены и переданы представителям ВСЮР. Я готов их взять под арест под свою ответственность…
— Хрена там, ваше превосходительство, — нагнув крупную голову, отчетливо сказал Хван. — По договору мы вам военнопленных передаем и беженцев. А те, кто стрельбу продолжает, под договоренность не попадают. Согласно параграфу второму, пункту первому, — к ним по всей строгости военного времени. Что и будет непреложно выполнено…
— Комиссар, — рядом с генералом встал высокий штабс-капитан. — Мальчишки они. Про перемирие ничего не знали. Передайте их нам, мы разберемся.
Хван кивнул, шагнул назад, ткнул коротким пальцем в грудь старшему мальчишке:
— Про перемирие слыхал?
— Мы его не признаем, — ломким голосом выкрикнул пленный. — До последней капли крови сражаться будем. До корня вас, быдло, уничтожим. А вам, господа, стыдно. Предательство это, господа!
— Вот сопля дурная, — прошептал пулеметчик за спиной Пашки. — Сам к стенке лезет.
Комиссар Хван повернулся к строю.
— Товарищи! Именем революции провокаторы приговариваются к высшей мере социальной ответственности. Приговор приказываю привести в исполнение немедленно.
— Комиссар! — генерал Хомов шагнул вперед, за ним не слишком слаженно, но единодушно шагнули офицеры. — Вы срываете договоренность. Мы категорически протестуем! Из-за трех малолетних глупцов вы рискуете…
— Согласен — дурни они сопливые, — комиссар яростно ткнул растопыренными пальцами в сторону отшатнувшихся пленных. — А там хлопец лежит. Честный, геройский, ему жить бы да жить. Мы революцию в спину расстреливать не дадим. Пяться на место, генерал. Разговор окончен. Что вы белорыцари без страха и упрека, я слыхал. Только сейчас под руку не лезьте.
С бронеплощадки отчетливо звякнули нацелившиеся на кучку офицеров пулеметы.
— Вы ответите, Хван, — сухо сказал генерал.
Комиссар кивнул и повернулся к строю:
— Добровольцы есть?
Из строя шагнули десятка два красноармейцев. Пашка видел Степана в кожанке, с неуклюжим «Шошем» за плечом.
Комиссар прошел вдоль строя. Пашка боком ощутил, как подобралась командирша, нет, не шевельнулась, но тело ее, гибкое и легкое, мгновенно перешло из расслабленной настороженности к напряжению скрытой стальной пружины, задень — разогнется, отшвырнет в долю секунды. Пашка с тоской подумал, что собственные, куда более рельефные мускулы, и в жизни до такой степени не натренировать. Для того нужно не гири качать, а настоящим котом-тигром родиться.
Рукоять кувалды, стоящей рядом с сапогом, Пашка придержал кончиками пальцев, потому как дернулось плечо прапорщика. Простой он парень — не мозгом, а твердым лбом думает, к тяжелой железке тянется. Витка вздохнула. Качнулся, но ничего не сказал чекист рядом с ней.
Глаза у комиссара были воспаленные, красные:
— Ну, товарищ Мезина? Дело не женское. Хлопцам своим прикажи. А то сидите, ни рыба ни мясо. И закроем вопрос.
— Никак нет, товарищ комиссар, — тихо и четко сказала Катя. — Группу засветите. Нам высовываться не положено. Будьте добры ответа из Москвы дождаться.
— Не дури, Катерина, — устало сказал Хван. — Не кисейная барышня отговорками отговариваться. Здесь я командую. Ну-ка, хлопцы, выходите.
— Не дам группу, — мягко сказала Катя. — Приказ из центра будет, тогда и командуйте. И кончайте цирк, Иван Денисович. Видали мы уже такое.
Хван кивнул. Не отводя взгляда от безучастного как маска лица девушки, бросил чекисту:
— Под замок их, Борис. Парашу поставьте, и пусть сидят. Башкой отвечаешь.
— Что ж ты, Катерина? — сказал чекист, подсаживая путающуюся в платье Витку. — Нашла время кобениться. Юнкеров один черт в расход отправят. Твои-то хлопцы на чистоплюев не похожи. Рассчитались бы за парнишку, и совесть бы не мучила.
— Не спорю, — согласилась Катя, легко взбираясь в вагон. — Только в нашей работе свои понятия есть. Тонкости. У нас свои, у вас свои. Разница, понимаешь, Борис Борисыч?
— Мудришь. А нам теперь ни чихнуть, ни пернуть, — сиди, вас сторожи.
