Расстегивает воин пояс, прилаживает кинжал, пробует – хорошо ли висит, легко ли вынимается, не мешает ли при ходьбе? Ай, хорошо! Как вместе родились, честное слово. Ну, так как же? Ладно, только для тебя – последняя цена. Идет?
Идет. Развязывает кошелек, отсчитывает монеты, не глядя, кладет в протянутую руку, – и на улицу. С порога: спасибо, хозяин, до свидания.
Хозяин и рад бы ответить, да онемел слегка. Вот чудеса! Сколько лет в лавке этой сидит, но такого ни разу не было. Где же это видано, люди добрые: торговаться, цену сбивать, чтобы потом столько заплатить, сколько хозяин с первого раза запросил. Странный воин, видят Четыре, странный… Эй, дружище, не проходи мимо! Копье понравилось? И правильно, хорошее копье…
А воин всё идет себе, песенку насвистывает. Известная песенка, походная. Лет четыреста назад сложена, никак не меньше.
Впереди – торговка. Кричит, товар свой расхваливает, народ зазывает. И то сказать, хоть и нет холода ночного, а всё же зябко. И стаканчик винца сладкого, с пряностями подогретого – оно в самый раз будет. А уж если калачом заесть медовым, только что из печи… М-м, хорошо!
Кивает воин, соглашается. И впрямь хорошо. Давай, уважаемая, вина, и калач медовый давай. Нет, два. Угу, и тебе всего.
Один калач съел, второй в руке держит. Э-э, так мы уже до городской достопримечательности добрались, Парка Двухсот Статуй. Бежит время-то, бежит. И солнце уже высоко, хоть и не греет почти. Ну да на то она и зима.
В парке тихо. Оно и понятно – это весной да летом тут хорошо, когда тепло, птички поют, вода в фонтанах журчит, ветерок листву колышет, а сейчас – считай, и нет никого. Голые деревья, замерзший пруд, молчаливые, будто озябшие, мраморные фигуры. Но статуи, хоть и достойные восхищения, никуда не денутся. Как стояли, так и будут стоять – и день, и два. А вот артисты приезжие, что на площади уже представление начинают, очень даже денутся. Представления – их везде любят.
Воину, похоже, до представления дела нет, а что пусто в парке – так это даже к лучшему. Садится на скамью, на пруд под ледяным панцирем смотрит. Долго смотрит, а мыслями небось далеко отсюда. Ишь, замер. Как статуя по соседству. Ага, та самая, Валину Мудрому, у которой стайка воробьев скачет. Пушистые такие, деловитые. Скок-скок, скок-поскок. Всё ближе и ближе. Не боятся совсем, чирикают.
Заметил.
Посмотрел внимательно, будто спрашивает: чего, прыгуны, чирикаете? А-а, понял. Второй крендель, так и не съеденный, рядом на лавке лежит. Пахнет вкусно. Ладно, поделюсь. Ловите! Но-но, не драться, всем достанется.
Воробьи рады, да и воин, похоже, рад. Огляделся по сторонам – никого – и шлем снял. Смотрит на пичуг, улыбается. Хорошо так улыбается, расслабленно. А на щеках – по мечу алому…
М-да, это он думал, что никого. Хоть и не простой ты человек, воин с алыми мечами на щеках, а моего Кольну увидеть, когда он того не хочет, даже мне, Мудрому, не всегда удается. Талант у него такой – незаметным делаться, с окружением сливаться. Ничуть не хуже получается, чем послания составлять. Если не лучше. Ладно, что там дальше?
В парке воин просидел до вечера, молча, видимо – размышляя. Наконец, немного не дождавшись вечерней стражи, встал и решительно отправился обратно на постоялый двор. Полностью расплатился с хозяином, попросил придержать за ним комнату еще на неделю, потом оседлал коня и ускакал. Уговоры Гируса не отправляться в дорогу на ночь глядя и обождать до утра, на него никакого впечатления не произвели.
Чтобы не выдать себя, я переночевал на постоялом дворе и двинулся в дорогу лишь с рассветом. У Южных ворот стража описанного мною всадника не видела, но у Северных мне улыбнулась удача: начальник стражи, после того, как я подбодрил его память парой монет, подтвердил – высокий воин в шлеме на черном скакуне выехал из города перед самым закрытием ворот и направился на северо-восток. Я отставал от него приблизительно на полдня, но он, судя по всему, не спешил, да и лошадь моя была, твоими стараниями, намного лучше, чем у него. Расспрашивая людей во всех населенных пунктах по дороге, я сделал вывод, что цель воина – селение Горелая Низина, из которого, как ты сообщил мне, он был родом. Там-то я и рассчитывал его догнать, что и случилось…»
Падает снег. Тяжелыми, мокрыми хлопьями падает из серых, насупленных облаков. Основательно падает, надолго, пришла пора.
«Гуся и пахаря» в Горелой Низине всякий знает. Дело не в том, что трактир давно стоит здесь, на пересечении дорог, сразу за мельницей, и даже не в том, что он здесь единственный на всю округу. Еще прадед нынешнего хозяина, скопив кое-какие деньжата, перебрался в эти места и поставил солидный, на долгие года срубленный дом. Давно это было, ой давно. Еще до Великого пожара, который и дал доселе безымянному селению название. Старики говорили: тогда кроме трактира, почитай, и не осталось ничего, всё пошло огнем да золой. И что не зачах поселок, отстроился – в том Лысого Оника главная заслуга. Всем помогал трактирщик: и огонь потушить, и погорельцев приютить, с едой, инструментом помочь, да и с деньжишками – новые дома поставить. Кое-кто говорил: не для людей, для себя Оник старался, свою выгоду наперед всего блюл. Знал расчетливый трактирщик: отстроится селение – и его дело так же. Сгинет, зарастет бурьяном, что на любом пепелище густо поднимается. Бросай тогда место насиженное, дом, собирай семью, пожитки ищи новое пристанище. А силы, а деньги и время, что потратил – зря?
Как бы там ни было, возродилось селение. Новые дома выросли, новые люди приехали. Земля-то кругом добрая, благодатная. Брось в такую горсть зерна – мешком полновесным вернется. А лес? А река? Богатые места, щедрые, трудись только. Ну а к труду здешнему люду не привыкать.
Так что «Гусь и пахарь» – вроде местной достопримечательности, а хозяин его – тоже Оник и тоже Лысый, как и предок, – самый уважаемый и богатый человек в Горелой Низине. Вон, старшую дочку, умницу да рукодельницу, сын старейшины сватает. Ударят скоро морозы, вступит зима седая в свои права – тогда и свадьбу справят, чин по чину.
Что? Жена плотника Ригата? Знаю, добрый человек, как не знать тетушку Ниру. Только не жена она больше – вдова. А вот так. Помер Ригат в прошлом году. С лесов сорвался. Хорошо хоть мучился недолго, на третий день отошел. Так что одна она теперь живет, тетушка Нира, совсем одна. Дети? А как же, были дети, да разлетелись все из родного гнезда. Дочка за бондаря из соседнего селения вышла, аккурат за два месяца до смерти отцовой. Мать не забывает, часто гостит, да и тетушка Нира сама к зятю наведывается, внучка понянчить. Что? Сын? Да, был у Ригата мальчишка, да только в столицу перебрался. Люди болтают, в сам Алый Орден его приняли. Гордость родителям и почет, что и говорить, да только ты, господин, сам небось знаешь: у тех, что в Братстве, семьи больше нет и не будет. Так что если и жив еще парень, для матери он всё равно что умер… А тебе-то что за дело к семье плотника? Долг вернуть? Вот чудеса! Оно, конечно, плотник Ригат был знатный, семья сроду не бедствовала, но чтобы такие деньжищи у него водились, да еще чтобы в долг их давать. Молчу, молчу. И вправду, какое мне до того дело? Деньги – они лишними никогда не будут, особенно для вдовы одинокой. Дом-то ее нетрудно найти. Пойдешь сейчас главной улицей… Некогда? Торопишься? Ладно, передам, как не передать. Благослови тебя Четыре!…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
