Солдатики подъехали, наверное, с Заводской комендатуры, водку покупают.
- На рынок пока никто не идет! - приказывает Семёныч на базе.
Занимались только друг другом.
Возросший вне женщин, я воспринимал её, как яркое и редкое новогоднее украшение, трепетно держал её в руках. И помыслить не мог, - как бывает с избалованными чадами, легко разламывающими в глупой любознательности игрушки, - о внутреннем устройстве этого украшения, воспринимал её как целостную, дарованную мне, благость.
Вели себя беззаботно. Беззаботность раздражает окружающих. Нас, бестолковых, порицали прохожие тетушки, когда мы целовались на трамвайных остановках, впрочем, целовались мы не нарочито, а всегда где-нибудь в уголке, таясь.
Трогали, пощипывали, покусывали друг друга беспрестанно, пробуждая обезьянью прапамять.
Стоя на нижней подножке автобуса, спиной к раздолбанным, позвякивающим и покряхтывающим дверям, я гладил Дашу, стоящую выше, ко мне лицом, огромными грудками касаясь моего лица - гладил мою девочку, скажем так, по белым брючкам. Она задумчиво, как ни в чем не бывало, смотрела через моё плечо - на тяжелые крылья витрин, пролетающих мимо, на храм в лесах, на строительные краны, на набережную, на реку, на белые пароходы, ещё оставшиеся на причалах Святого Спаса. Покачиваясь во время переключения скоростей, я видел мужчину, сидевшего у противоположного окна, напротив нас, он держал в руках газету. В газету он не смотрел, он мучительно и предельно недовольно косился на мои руки, или, скорей, на то, чего эти руки касались.
Время блаженного эгоизма… Занимались, да, только друг другом.
Сидели в парках на траве, покупали на рынке ягоды, просили рыбаков на пляже фотографировать нас. И потом, проявив в ателье, разглядывали эти фотографии, удивляясь неизвестно чему, - своей молодости, юности своей.
Любящие - дикари, - если судить по тому, как они радуются всем амулетам, побрякушкам и милым знакам.
Дикари, - знающие и берегущие своё дикарство, - мы не ходили в кинотеатры, теле не включали, не читали газет. Мы обучались в некоем университете, на последних курсах, но и занятия посещали крайне редко. Дурашливо гуляли, и возвращались домой. Выходили из квартиры, держась за руки, а обратно возвращались бегом, - нагулявшие жадность друг к другу.
Ее уютный дом, с тихим двориком, где не сидели шумные и гадкие пьяницы и не валялись, пуская розовую пену передозировки наркоманы; с булочной на востоке и с громыхающими железными костями трамваями на западе, на запад выходили окна на кухне, когда я курил там весенними и летними утрами, мне часто казалось, что трамвай въезжает к нам в окно.
Иногда от грохота начинали тихо осыпаться комочки побелки за обоями.
В некоторых местах обои были исцарапаны редкого обаяния котенком, являвшего собой помесь сиамского кота нашего соседа сверху с рыжей беспородной кошкой соседки снизу. Он появился в доме Даши вместе со мной. Котенка Даша назвала Тоша, в честь меня.
Часто мы лежали поперек кровати, и смотрели на то, как Тоша забавляется с привязанной к ножке кресла резинкой, увенчанной пластмассовым шариком.
Иногда он отвлекался от шарика, и с самыми злостными намерениями бежал к углу стены возле батареи, где лохмотьями свисали обои.
- Брысь! - кричала Даша, - брысь, стервец!
Я стучал по полу уже разлинованной когтями котенка рукой, чтобы спугнуть Тошу. Он оборачивался, и с удовольствием отвлекался на то, чтобы полизать свой розовый живот.
- Обрати внимание, - говорила мне Даша, притулившись тяжеловатыми грудками у меня на спине, и, проводя ладонью мне по темени, - кошки и собаки могут лизать свои половые органы. А человеки, - нет. Выходит, что Бог специально подталкивает людей к запретным ласкам…
- Едва ли, имея возможность, я стал бы забавляться сам с собой подобным образом, - отвечал я, блаженно ёжась всем телом.
Даша при мне иногда читала, вечерами, - мне всегда казалось, что из хулиганства. Я старался отвлечь ее.
- Как книга? - спрашивал я Дашу.
- Мысли короче, чем предложения. Мысли одеты не по росту, рукава причастных оборотов висят, как у Пьеро.
И снова начинала читать. Ложилась на животик. Она так играла. Ждала, что я ей помешаю.
Я подлезал ладонями под ее животик, расстегивал верхнюю пуговицу джинсиков, медленно тянул молнию. Крепко цеплял пальцами джинсы, тянул на себя, и она приподнимала задик, помогая мне.
Я снимал с неё сразу всё, и чувствовал, что ее одежда, черный кружевной невесомый лоскут, и даже внутренность джинсиков, чуть-чуть уже пропитались ей, ее желанием и готовностью.
Поднимал ее, просунув ей ладонь между ножек, поддерживал под животик, чувствуя мякотью ладони горячие завитки. Мне открывалась прекраснейшая из земных картин, упоительная география, разрезанный сладкий плод, цвета мокрого персика, мякоти киви… или причудливая морская раковина. И в ее влажном исподе пахло морем…
Засыпая, я чувствовал, как во мне продолжает колыхаться и подрагивать всё то, что произошло в течение дня.
Я помню, как она просыпалась, очень многие утра, - и совсем не помню, как она засыпала. Наверное, я всегда засыпал первым.
Лишь однажды, уже заснув, я открыл глаза, - и сразу встретился с ней глазами. Она смотрела на меня. В полной темноте ее глаза жили как два зверька. Что-то было в этом тёмное, тайное, удивительное, словно я на мгновенье стал незваным соглядатаем, проник в нору, где встретилось мне тёплое, мохнатое существо. Впрочем, удивленье быстро замешалось с сонной вялостью, и я заснул.
- Мне иногда кажется, что жизнь - это как качели, - сказала она мне утром.
- Потому что то взлёт, то…?
- Не знаю… - задумчиво сказала Даша и засмеялась, - Может, потому, что тошнит и захватывает дух одновременно?
Я внимательно смотрел на нее, вспоминая ночное выраженье ее существа, ее зрения, почему-то не решаясь спросить, почему, зачем она смотрела на меня.
- Нет, правда, я, когда что-то вспоминаю, пытаюсь вспомнить, я чувствую, будто я на качелях: всё мелькает, такое разноцветное… и бестолковое. Счастье… - ещё неопределенней добавила она.
Утром мы выходили на кухню, выпить горячего чая, Даша с вареньем моего изготовления, она ела его из гордости за то, что варенье приготовил я, а я - с закупленными Дашей впрок лазурными печеньями, потому что варенье я уже ел, а такого печенья еще не пробовал. Я сметал крошки в ладонь, и засыпал их в рот.
В «козелке» по городу ездить безопаснее, чем, скажем, в сопровождении двух БТРов. На «козелок», в котором непонятно кто едет, чичи, возможно, и внимания не обратят. Обстрелять, конечно, могут, мы на себе эту вероятность опробовали, но всё-таки БТРы обстреливают чаще. Чины из главного штаба уже пересели на «козелки», и катают по городу на больших скоростях в полном одиночестве, ну с охраной, конечно, - из таких же белолобых молодцов, как мы, но безо всяких, украшенных крупнокалиберными инструментами, кортежей. Главный штаб - законодатель, так сказать, мод.
Наш капитан Кашкин, взяв водителем Васю Лебедева, добродушного бугая, периодически куда-то катается по поручениям Семёныча, - в основном, в штаб округа. Поначалу с ним ездил Хасан, - как знающий город, но потом Вася быстро сориентировался, что да как, да где ловчее проскочить, кроме того, начштаба где-то карту города раздобыл, так что кататься стали все подряд - кого Семёныч пошлет, а посылал он обычно кого-то из командиров отделений плюс один боец.
В первую же поездку я с собой Саню позвал, Скворца. В отделении моём есть пацаны боевые, возможно, посильнее Сани, позлее, тот же Женя Кизяков - хронически невозмутимый боец, или Андрюха Суханов, пулемётчик, громило белотелое. Все пацаны отличные, разве что Монах… да что Монах, тоже человек… но мне вот с Саней хочется ехать, и даже не хочу разбираться, почему.
На переднее сиденье сажусь, - честно сознаюсь, не без удовольствия, это из детства, наверное. Вася Лебедев хлопает капотом, ветошью руки протирает, садится, ухмыляясь. Вот тоже чудо-человек, с хорошим настроением по жизни.
Из школы выходит начштаба с черной папкой, маленький, сутулый. Усаживается на заднее сиденье рядом со Скворцом. Чувствуется, что весит капитан Кашкин не больше чем среднестатистический восьмиклассник.
«Зачем таких в спецназ берут?» - думаю, имея в виду не только физические данные начштаба, но и его слабохарактерность. Это Семёныч мутит: специально таких замов себе подбирает, чтоб не подсидели.
- Открывай калитку, служивый! - кричит, приоткрыв дверь и высунувшись, Вася пригорюнившемуся на воротах Монаху. - Вот фрукт… - без зла добавляет он, хлопнув дверью и усевшись уже в машине, выруливая в ворота, спрашивает у меня, - Ну вы там выяснили, за кого Бог-то?
- Бог, - говорю, - за всех. Он всех любит.
- Ага. Ну, вроде как арбитр, - смеётся Вася.
Солнце высвечивает размытые грязные потёки на лобовом стекле, в зеркальце заднего вида я вижу бесцветное лицо Монаха, захлопывающего ворота.
