- Мужики, у него дочка вчера родилась! - говорит кто-то из десантов, будто прося: ну давайте, делайте что-нибудь, оживляйте парня, он ведь свою дочку ещё не видел.
Пощупав пульс, потрогав шею десанта, док делает едва заметное движенье руками, - как бы бессильно раскрывая ладони, - смысл движенья этого прост и ясен, - парень убит.
Семёныч сгоняет всех в «почивальню», приказав никому не высовываться. Сам, взяв Кашкина, собирается идти на крышу. Уже переступая порог, разворачивается, - увидев Славу Тельмана, обтирающего грязные штаны.
- Ты чего же меня бросил, боевик хуев? - спрашивает Семёныч у Славы. - Почему меня Вася Лебедев прикрывал?
- Семёныч, я в другую сторону из машины выпрыгнул… - начинает рассказывать Слава, но Семёныч уже вышел, долбанув дверью.
- Каждая божия тварь печальна после соития, - говорила мне Даша, памятуя слова одного русского страдальца; мы лежали в ее комнатке с синими обоями и она гладила мою бритую голову, - каждая божия тварь печальна после соития, а ты печален и до и после.
- Я люблю тебя, - говорил я.
- И я тебя, - легко отвечала она.
- Нет… Я люблю тебя патологически. Я истерически тебя люблю…
- Там, где кончается равнодушие, начинается патология, - улыбалась она.
Ей нравилось, что - кровоточит.
У меня начались припадки, в те дни. Я заболел.
Я шёл к ее дому, и мне очень нравилась эта дорога. С улицы, где чадили разномастные авто, я сворачивал во дворик. В подвальчике с торца дома, мимо которого я проходил, располагалась какая-то база, и туда с подъезжавшей «Газели» ежеутренне сгружали лотки с фруктами и овощами.
«Газель» подъезжала ко входу в подвальчик. В кузове стоял водитель, подающий лотки. Из подвальчика выбегал юноша в расстегнутой куртке, под которой была расстёгнутая рубаха, потный, ребристый, бритый ёжиком. Он хватал лоток и топал по ступеням вниз. Тем временем водитель пододвигал к краю кузова ещё один лоток и шёл в дальний конец кузова за следующим. Я как раз проходил мимо, в узкий прогал между «Газелью» и входом в подвальчик, и не упускал случая прихватить в горсть три-четыре сливы или пару помидорок. Так, из баловства.
Во дворе дома стояла клетка метра два в высоту, достаточно широкая. Там жили собаки, колли, - мальчик и девочка. Кобель и сучка, если вам угодно.
Их легко было различить, - сучечку и кобеля. Он был поджар, в его осанке было что-то бойцовское, гордое, львиное. Она была грациозна, и чуть ленива. Он всегда первым подскакивал к прутьям клетки, завидев меня, и раза два незлобно глухо тявкал. Она тоже привставала, смотрела на меня строго, но спокойно, глубоко уверенная в своей безопасности. Изредка она всё-таки лаяла, и что-то было в их лае семейное; они звучали в одной октаве, только его голос был ниже.
Но однажды сучка пропала. В очередной раз я повернул за угол дома, вытирая персик о рукав, слыша за спиной невнятный, небогатый мат водителя, и увидел, что кобель в клетке один.
Он метался возле прутьев, и, увидев меня, залаял злобно и не мелодично.
- Ма-альчик мой, - протянул я и тихо направился к клетке, - А где твоя принцесса? - спросил я его, подойдя в упор. Он заливался лаем, у него начиналась истерика.
Зайдя сбоку, я заглянул в их как бы двухместную, широкую конуру и там сучки не обнаружил.
- Ну, тихо-тихо! - сказал я ему и пошёл дальше, удивленный. Они были хорошей парой.
Следующим домом была общага, из раскрытых до первых заморозков окон ее, доносились звуки музыки, дурной, пошлой, отвратительной.
Возле нашего дома стояли два мусорных контейнера, в которых, мирно, как колорадский жук, копошился бомж. Приметив меня, он обычно отходил от контейнера, делал вид, что кого-то ждёт, или просто травку ковыряет стоптанным ботинком. В нашем дворе водились на удивление мирные и предупредительные бомжи. От них исходил спокойный, умиротворенный запах затхлости. В сумках их нежно позвякивали бутылки.
Возле квартирки моей Дашеньки стоял большой деревянный ящик, почти сундук, невесть откуда взявшийся. Подходя к ее квартире, я каждый раз не в силах был нажать звонок, и присаживался на ящик.
Я говорил слова, подобные тем, что произносила мне воспитательница в интернате: «Ра-аз, два-а, три-и… - затем торжественно, - Больше! - с понижением на пол тона, - не! - и, наконец, иронично-нежно, - пла-ачем!»
Сидя на ящике, я повторял себе: «Раз! Два! Три! Думаем о другом!»
О другом не получалось.
Я бежал вниз по лестнице, и, вспугнув грохотом железной двери по-прежнему копошащегося в помойке бомжа, выходил из подъезда.
«Ну зачем она? А? Зачем она так? Что она? Что она не могла что ли как-нибудь по-другому? Господи мой, не могу я! Дай мне что-нибудь моё! Только моё!»
Я бормотал, и плавил лбом стекло маршрутки, уезжая от ее дома, я брел по привокзальной площади, и сдерживал слезы безобразной мужской ревности. Мне было стыдно, тошно, дурно.
«Истерик, успокойся! - орал я на себя. - Придурок! Урод!»
Ругая себя, я отгонял духов ее прошлого, преследовавших меня. Мужчин, бывших с моей девочкой.
Я сам развёл этих духов, так же, как нерадивые хозяева разводят мух, не убирая вчерашний арбуз, очистки картошки, яичную скорлупу со стола. Я вызвал их бесконечными размышлениями о ее прошлом, - моей Даши.
К тому времени, когда мой разум заселили духи, я досконально изучил её тело. Духи слетались на тело моей любимой, тем самым терзая меня, совершенно беззащитного…
Печаль свою, лелеемую и раскормленную, до дома своего, находившегося в пригороде Святого Спаса, я не довозил. По ошибке я садился в электричку, направляющуюся в противоположную сторону. Остановки через две я замечал совершенно неожиданные пейзажи, роскошные особняки за окном.
«Когда их успели понастроить?» - удивлялся я.
«Почему я их не видел?»
«Может быть, я всё время в другую сторону смотрел? Скажем, в Святой Спас я ехал всегда, по случайности, слева, а обратно, всегда, по случайности справа? И в итоге всегда смотрел в одну сторону… Чушь…»
- Куда электричка едет не, скажете?…
«Ну вот, я так и думал…
Ну что за мудак, а».
Я вставал и направлялся к выходу, и тут, конечно же, навстречу мне заходили контролеры. Строгие лица, синие одежды. Несколько минут я с ними препирался, доказывая, что сел не в ту электричку, потом отдавал все деньги, которых всё равно не хватало на штраф, в итоге квитанцию я не получал, и выдворялся на пустынный полустанок, стылый, продуваемый, лишенный лавочек, как и все полустанки России.
Подъезжала ещё одна электричка, но там, - о, постоянство невезенья! - контролеры стояли прямо на входе, проверяя билеты у всех пяти пассажиров, бессистемно размещённых на платформе. Опережая полубомжового вида мужчину с подростком лет семи, я подходил к дверям вагона, хватал подростка под руки, якобы помогая ему забраться, и, защищаясь своей ношей, проникал в вагон.
- Билетик где? - шумела проводница-контролер, злобная тетка лет сорока пяти, похожая на замороженную рыбу.
- Дайте ребенка-то внести! - огрызался я, обходил ее, ставил лицом к ней мальца, и пока она брезгливо разглядывала корочки мужика полубомжового вида, я бежал в другой вагон.
Я выходил на вокзале Святого Спаса, почему-то повеселевший и пешком добирался до Дашиного дома.
Заходил в ее квартиру и ничего ей не говорил.
Семёныч ещё не успокоился после вчерашнего, - Слава Тельман сидит на своей койке хмурый; Семёныч уезжал вместе с десантами, убитого отвозил, Славу с собой не взял, - и тут ещё одно злоключение. Вася Лебедев гранату кинул в окно.
Семёныч как раз обратно вернулся; мы стоим возле входа в школу, обсуждаем случившееся. При появлении командира, конечно, все замолчали.
- Проверяйте посты, чтоб внимательней работали, - мимоходом говорит Семёныч Шее и Столяру, - Поменьше тут мельтешите. Сидите в здании.
Шея заходит за Семёнычем, кивает из-за плеча командира дневальному, - докладывай, мол.
- Товарищ майор, за время вашего отсутствия произошло чрезвычайное происшествие: боец Лебедев бросил гранату в окно.
- Пострадавшие есть? - быстро спрашивает Семёныч.
- Нет.
- Лебедева ко мне.
Лебедев, впрочем, вовсе не виноват.
Старичков, сапёр наш, когда-то вытащил чеку из РГН-ки, наверное, на одной из зачисток, но бросать гранату не стал. Обкрутил, прижав рычаг, гранату клейкой лентой, и так и носил в кармане разгрузки.
Сегодня утром, пока Семёныча не было, Старичков хорошо выпил; Плохиш, поганец, наверное, поднёс. Пьяный Старичков пришел в спортзал и со словами «На! Твоя…» дал Васе Лебедеву гранату. Лебедев взял гранату, сел на кровати, повертел РГН-ку в руках и стал снимать с нее клейкую ленту. Когда лента кончилась, раздался щелчок - сработал запал. У Васи было полторы секунды. В спортзале, на кроватях валялись пацаны, никто, к слову, даже не заметил, что произошло.
