Солдат тогда дорогу к своим искал так: почувствует припекающий луч солнца на левой щеке, поворачивает чуть вправо. Застигнет солдата ночь – ждет рассвета. Взойдет солнце, и опять оно, родимое, солнышко ведёт его к своим однополчанам. Вот и добрался солдат до краешка своей судьбы, чтобы в Царицыне, на берегу раздольной Волги-матушки реки, присесть с нищими у дороги и запеть:
Плещется Желтое море,Волны сердито шумят,Бьётся с неравною силойГордый красавец «Варяг».
* * *
С вечера всё глядели на сверкающие в окнах ресторана «Чайная биржа» электрические огни, что отражались в мелководной речке Царице и в глубоководной Волге.
И глядели долго, удивляясь тому, что даже ночью в Царицыне света электрического хоть десятка на два деревень.
Глядели и молчали. Ничего не сказал Иван, молчала Катя, задумчивым был Андрей.
Проснулись они раньше, чем солнце пригрело их. Голод заставил ворочаться с боку на бок. Голодному человеку какой же сон. Андрей если в деревне переносил терпеливо недоедание, то здесь заговорил:
– Щец бы и краюшку ржаную… Хоть холодных щец бы похлебать…
Иван смотрел на нищих, сидящих в два ряда у церковной паперти. Он видел, как идущие в Божий храм молельщики подавали нищим кто что: булочки, пышки, ватрушки, крендели.
Хоть Андрей и заговорил про хлеб и щи, Иван не двинулся с места, не пошёл к паперти, чтобы встать там в ряду с нищими, протянув руку. Жизнь на новом месте он хотел начинать не нищенствуя, не попрошайничая Христа ради. Храбрясь, он молодцевато тронул свою курчавую бородку, усы и сказал:
– На базар дорогу узнать надо… Дело надумал я…
Когда они пришли на базар, Иван присел на корточки у дверей часовой мастерской, достал из кармана завёрнутые в тряпочку две свои серебряные медали, полученные в Маньчжурии за отличную артиллерийскую стрельбу, и продал их часовых дел мастеру, спросив у него, где найти квартиру?
– Топай по Астраханской улице до Камышинского взвоза… Спрашивай Девичий монастырь. Потом спрашивай баню Чернова. Там такие аулы по оврагам, прозванные Капказом, что и квартира найдется, и работа на лесопилках…
– Запомнил, Андрей, как идти-то, а?
– Запомнил… – ответил отцу сын.
Катя устало поплелась позади. Ни на кого она глядеть не хотела. Ни на рысаков, ни на барынь под шелковыми зонтами. И Волгой уже перестала любоваться. Заглядывалась она на телеги, тяжело гружённые мешками с мукой. Вздыхала с сожалением и думала: «Безжалостные люди в Царицыне. Понукают лошадок кнутом, заставляя тянуть телеги без передышки… А ведь гора крутая. Из-под копыт лошадок аж искры. Ох, жизнь!».
Добрался Иван с семьёй до Капказа. По склонам оврагов и на дне их одна над другой, словно сакли горцев, лепились хатенки. Не избы, а хатенки, глиняные мазанки.
Катя всё чаще посматривала на мужа, а он не то чтобы растерялся, наталкиваясь на неудачи и первые городские обиды, а просто спешил хоть где-то как-то пристроить свою семью и трудиться, трудиться, не разгибая спины. Оказаться бы под крышей, тогда и работу искать – мечтал он.
– Где тут снять квартиру? – спрашивали встречных, пока какой-то угрюмый мужик не указал пальцем на хатенку:
– Вон, вторая от угла, – громко ответил он и пошел своей дорогой.
На стук в окошко вышла приветливая женщина лет сорока.
– Заходите, заходите… – пригласила она и пошла впереди, оставив открытыми двери сеней. – Видите вот угол – размещайтесь. Одна живу, – торопливо поясняла хозяйка. – За месяц вперед будете платить. А сейчас деньги на стол клади…
Взяла она деньги и заторопилась, сказала им, что могут и самоваром пользоваться, а если захотят сварить, то на шестке:
– Вот вам и таганок! – закончила она, уходя.
– Пшено у нас есть, вода в хозяйском ведре… – повеселел Иван, обращаясь к жене, – дрова в сенях. Андрей чурбачков наколет, заварим кашу…
Недоварилась ещё каша, как вернулась хозяйка. Глаза её куда как весело блестели. Сбросила она с головы платок на свою кровать и занялась принесённой покупкой: на стол положила небольшую селёдку и поставила шкалик водки. С полки взяла луковицу, хлеб и, широко улыбаясь, по-мужскому ударила донышком шкалика о ладошку, вышибла пробку, несказанно удивив Катю.
Гундося себе под нос что-то похожее на песню, хозяйка дома налила себе в стакан водки, чуть покрыв донышко. Затем четыре раза ещё проделала такое, сказав:
– Пить водку надо умеючи… Можно сдуру и стакан выглохтать без проку… А надо с прощупью, впрок, по напёрсточку. Бедным так-то. Богатые могут пить стаканами. По наперсточку если пить, со шкалика на песню поманит… Спеть вам? – и запела:
Надо жить – не тужить —Так-то легче прожить!
* * *
Хоть и предложила хозяйка подсолнечное масло в кашу, но никто не притронулся к стеклянной баночке. Поели кашу сухую, под обрывки начинаемых и некончаемых песен. Хозяйка вдруг сказала Ивану:
– Давай, куплю тебе водки! И живи весь месяц, как у Христа за пазухой. Пойду еще водочки принесу. Выпьем вместе. А если не ревнивый, я для Кати тут одного старичка доставлю. Он страсть как любит деревенских бабёнок. Он с подарками придёт. Он такой шутник, балагур старый, гармонист! А? Ты у него и денег взаймы бери! Он, если три стакана водки выпьет, – распростой-простой на деньги. А затем мы ему вольём в глотку четвертый стакан водки, да и выволокем за ноги к чужому забору… а? Там мы и опустошим его карманы…
Иван, хмурясь, ответил:
– Мы непьющие… Запах водки не терпим!
– Такие-то вы?! Не нужны! Уходите! Вон! Я тут хозяйка! Этот дом мне принадлежит. Полицию позову, а выгоню вас, бродяг!
– А ты, тётка, кто?! – шагнул к ней Андрей, побледнев. – Ты кто? Ты ещё и не знаешь, что ты – урод! Не знаешь ты, что тебя уродом купцы сделали, когда ты ещё девкой была…
Хозяйка кинулась к зеркалу. Взглянула на своё отражение и разразилась по базарному пьяным хохотом:
– Ты урод! – плюнула она в сторону Андрея, – бродяга бездомный! А на меня мужики ещё и теперь засматриваются! – кричала она. – А вы?! Кши из моего дома! Я… я – мещанка города Царицына Саратовской губернии! Дед мой и отец были мещанами. А?! Выкусил! – и показала кукиш. – Я… домовладелица! У меня собственный дом! А вы? Бродяги! Ишь какие?! А я им еще самоваром разрешила бесплатно пользоваться! Масла для каши не пожалела!
– Деньги отдай, что за полмесяца взяла вперед… – потребовал Иван.
– Подавай на суд, – ответила хозяйка.
Как попало сгреб Иван свои пожитки в мешок и увёл семью из пропахшего водкой жилья.
Чуть поодаль от угла, у третьих ворот стояла женщина, делая знаки, зазывая. Покрыта она была черным монашеским платком. Вдруг она шагнула навстречу Кате и сказала:
– Нажились?! К падшей женщине вы попали. Вон туда ступайте – к богомольной старушке. У нее отдельная комната вам найдется…
Дом, в котором жила богомольная старушка, был и побольше и приветливее своим видом, даже с голубыми ставнями на окнах.
– Если не жиды, а православные, – сказала старушка, – сдам в наем комнату. Согласны? Заходите…
Только Иван переступил за калитку, как старушка, протянув руку к его груди, посунула назад и сказала:
– Лоб свой оксти! Крестись, говорю! – уже крикнула она, заметив недоумение на лице Ивана и усмешку в глазах Андрея. Иван видел, как подмигнул сын, намекая: «Поживем, увидим! Терпи, отец!».
– Перекрестить лбы надо всем! – командовала старушка, будто впервые дорвалась выказать, что она не абы кто, а домовладелица!
Шагнули в комнату – и опять команда:
– Аль вы бусурманы?! Кститесь!
– Кстись! – шептал Андрей отцу, сдерживая смех.
И эта старушка не обошлась без требования отдать ей сейчас деньги.
Старушка, получив задаток, сразу же указала на деревянную кровать в отдельной комнате, сказав, что ею можно пользоваться.
– Вот кровать, застилайте…
Иван, посмотрев на Катю, понял, как она устала, потому так торопливо и постелила, а свою одежину уложила в изголовье.
Старушка ушла, а Катя и Андрей думали-гадали, что еще им придется узнать из городской жизни, совсем для них новой и странной. Уместились они у окошка, поглядывая на пустынную и неуютную улицу.
– Ни деревца, ни лужайки… – вздохнула Катя. – Сыпучий песок, пыль желтая. Сердце мое, гляди, лопнет от тоски по деревне. Там…
Она оглянулась на хозяйку, которая вернулась домой.
– А у вас, нехристи, даже одной иконки нет! – заглянула старуха в комнату.
– На дорогую икону денег нехватка, а плохонькую зачем покупать… – попытался было отшутиться Иван. Но старуха на том не успокоилась, принесла одну из своих икон. Только Иван взялся за нее, а старуха ему строго:
– Ну кто же берется за икону, не перекрестив своего лба?!
Вздохнул Иван, перекрестился. Еще раз перекрестился, когда повесил икону в углу. Еще раз перекрестился, когда отступил к столу.
– Вот вижу, – улыбнулась старуха, – православный! В дороге, поди, отвыкли осенять себя крестным знамением…
